Психоанализ и математика. Мечта Лакана

Лакан строит теорию Вещи всего лишь год, возможно потому, что ему нужно установить предел СП, потому что ему нужно установить СП на горизонте нераспозаваемости, определить признанию начало и конец, ориентирующие его координаты. Человек предается страстям по пустоте, выходящей за рамки длительной процессии представлений удовольствия. Неименуемая Вещь – средство напомнить о неудаче Фрейда: по ту сторону Принципа Удовольствия/Принца Желания. Таким образом, разобщение Вещи [dasDing] и объектов – процедура аналогичная и симметричная отделению СП от патетичного субъекта психологии: две операции, конституирующие два «по ту сторону», два полюса, поддерживающие друг друга, постольку поскольку каждый полюс сообщает другому свой собственный парадокс. СП признаваем в том, что признается, в то время как нераспознаваемая Вещь известна благодаря опыту сублимации и благодаря любой трагической преданности, движущей человеком. Лакан подробно разъясняет эту преданность на примере верности Антигоны телу ее мертвого брата Полиника. Подобно Джаннини в «Sesso matto», Антигона привязана к чему-то уникальному – ее брату. Все объекты и означающие можно заместить, но не Вещь: она – своего рода единственное событие. Говоря языком физики, можно сказать, что Вещь – сингулярность: на нее указывает не означающее, а нехватка означающего.

Психоанализ для Лакана смешивает Вещи с объектами влечений: на самом деле Вещь и объекты подобны близнецам в комедиях Плавта или в «Комедии ошибок» Шекспира. Если мыслители, от Бентама до Фрейда утверждают, что предельная цель и смысл человеческой судьбы состоит в наделении себя объектами, сводящими к минимуму наше неудовольствие (в них – дозволенное нам удовольствие), то, как объяснить отсутствие интереса и отделенную любознательность в отношении реального, находящегося по ту сторону этих объектов (хотя нельзя сказать, чтобы интерес этот отсутствовал целиком и полностью)? И как объяснить нашу преданность некоторым принципиальным ценностям или объектам, ради которых мы готовы принести в жертву все наше удовольствие, даже удовольствие жить? Понятно, что объяснить все это приказами сверх-я явно недальновидно. Так, Лакан, со всей его эксцентричной отвагой, ищет эту озабоченность реальным – и тем самым происхождение фрейдовского принципа реальности – в этическом измерении человека.

X

Между тем, как Лакан вводит Вещь, das Ding, и тем, как он артикулирует СП, виден явный изоморфизм, изоморфизм желания. Даже этот Субъект одновременно пребывает внутри и вне своего собственного дискурса: он – не просто метафизическое предположение, но – артикулированный объект дискурса. Этот изоморфизм распространяется также и на центральный пункт лакановской теории: примат языка. Здесь мы сталкиваемся с еще одним парадоксом лакановского подхода: с одной стороны, он многозначительно подчеркивает функцию языка, а, с другой – со временем все больше и больше – нечто такое, что находится на краю классического психоаналитического подхода: реальное. В известном смысле, его теория может быть описана как изоморфная его модели субъективности: невероятно барочным образом теория эта вращается вокруг некоей вещи, которая ей эксцентрична, вокруг чего-то такого, чего самой этой теории не хватает (в каком-то смысле Лакан прибегает к самоограничению лакановской теории).

Положение «бессознательное это дискурс Другого» можно воспринимать как своего рода миф о рождении. Ребенок кричит, и ни он сам, ни взрослые не понимают, почему. Ребенок еще не овладел языком, и он не может знать, почему он кричит. И все же мать может «проинтерпретировать» его вопль не только, заткнув ему рот соском, но и словами: «ты хочешь грудь». Благодаря этим словам, младенец навсегда оказывается захваченным языком: он будет интерпретировать свое собственное желание в соответствии с материнскими словами, однажды он скажет себе: «Хочу грудь!» Мать (Другая) наделяет субъект правилом интерпретации желания (и в этом смысле она его первый психоаналитик!). Однако, чего же на самом деле хочет еще на знающий себя младенец, когда кричит. Язык Другого позволит малышу распознать свое собственное желание, но в то же время – и это принципиальнейший момент – он будет его отчуждать. Лакан чурается говорить, что язык или означающие целиком и полностью представляют желание. Как раз таки наоборот, субъект навсегда утратит истину о своем собственном желании, которое, начиная со слов матери, будет лишь интерпретироваться, о нем можно будет лишь гадать. Так что изначальное желание, хотя и невыразимо, будет артикулироваться, но никогда целиком. В этой артикуляции всегда будут «пробелы». Таков (порочный?) круг желания: если, с одной стороны, язык оказывается у самих истоков желания, поскольку именно в языке его можно распознать, то, с другой стороны, язык же делает желание нераспознаваемым, попросту говоря, язык навсегда предает желание. Язык отчуждает желание, а, значит, и субъекта, когда представляет его.