Психоанализ культуры

Вполне, однако, возможно, что другой признак наших сограждан по планете удивит и устрашит нас не меньше, чем воспринимаемое весьма болезненно падение с высот нравственности. Я имею в виду безрассудность, обнаруживаемую у самых лучших умов, их закостенелость, невосприимчивость к самым убедительным аргументам, их некритичность и доверчивость к самым сомнительным утверждениям. Разумеется, в итоге перед нами оказывается печальная картина, но я решительно хочу подчеркнуть, что никоим образом, подобно слепому приверженцу одной стороны, не отношу все интеллектуальные промашки только к одной из них. Однако это явление удается объяснить заметно легче, и оно гораздо менее опасно, чем обсуждавшиеся ранее. Человековеды и философы издавна учили нас, что мы были не правы, оценивая интеллект как самостоятельную силу и упуская из вида его зависимость от жизни эмоций. Наш интеллект способен надежно работать только тогда, когда далек от сильного воздействия чувств, в противном случае он ведет себя просто как инструмент в руках воли и приводит к результату, навязанному ему ей. И стало быть, логические аргументы бессильны перед страстями, а по этой причине спорить с утверждениями из мира серьезных интересов, которые, по словам Фальстафа, так же обычны, как ежевика, бесполезны. Во всяком случае, психоаналитический опыт это вполне подтверждает. Психоанализ в состоянии постоянно демонстрировать, что самые проницательные люди начинают вдруг вести себя безрассудно, вроде слабоумных, как только нужное понимание встречает у них эмоциональное противодействие, а вся их рассудочность возобновлялась, когда это явление было побеждено. А стало быть, логическая слепота, которую эта война наслала как по мановению волшебной палочки часто в первую очередь на лучших наших сограждан, является вторичным явлением, следствием эмоционального порыва и, надо надеяться, призвана вместе с ним исчезнуть.

Если в итоге мы начнем снова понимать ставших чужими сограждан, то разочарование, которое нам доставили крупные субъекты человечества – народы, будет переноситься значительно легче, ибо теперь мы вправе предъявить им гораздо более умеренные претензии. Возможно, эти субъекты повторяют ход развития индивидов и, находясь сегодня на очень примитивном уровне организации, противятся образованию объединений людей уровня более высокого. Соответственно, воспитательное воздействие внешнего принуждения к нравственности, которое мы сочли весьма эффективным на примере индивида, у них вряд ли можно обнаружить. Правда, мы надеялись, что грандиозное, созданное усилиями общения и производства сообщество со взаимными интересами положило начало такому принуждению. Однако это только кажется, ибо в настоящее время народы прислушиваются к своим страстям гораздо сильнее, чем к своим интересам. В крайнем случае они следуют «интересам» во имя рационализации своих страстей, не более того. Прикрываются ими, чтобы иметь возможность обосновать удовлетворение своих эмоций. Почему же даже в мирное время народы как субъекты, собственно говоря, презирают, ненавидят и отвергают друг друга, а каждая нация – все остальные? Это, конечно же, загадка. Мне нечего об этом сказать. В данном случае дело обстоит так, словно все нравственные приобретения индивидов стерлись при объединении множества или даже миллионов людей, а сохранились только самые примитивные, наиболее старые и грубые психические установки. Видимо, в этой прискорбной ситуации изменить что-то способно только последующее развитие. Однако несколько большее и повсеместное распространение правды и искренности в отношениях людей друг с другом, а также между ними и их правительствами могло бы расчистить путь подобному преобразованию.

II. Наше отношение к смерти

Второй фактор, из-за которого я делаю вывод, что в этом некогда прекрасном и уютном мире мы стали чувствовать себя совсем чужими, – это серьезное расстройство отношения к смерти, которого мы до сих пор придерживались.

Это отношение не было искренним. Если нас послушать, то мы были, естественно, готовы представить себе, что смерть – это неизбежный итог любой жизни, что каждого из нас природа обрекла на смерть и, соответственно, каждый из нас должен быть готов вернуть ей свой долг, – короче говоря, смерть естественна, неоспорима и неотвратима. Однако на самом деле мы привыкли вести себя так, будто дело обстоит иначе. Мы обнаружили явную тенденцию отодвигать смерть в сторону, устранять ее из своей жизни. Мы старались умалчивать о ней. Более того, у нас даже есть поговорка: не вспоминать о чем-то как о смерти. Естественно, о своей. Ведь собственная смерть просто непредставима, и, сколько бы мы ни пытались ее вообразить, можно заметить, что чаще всего мы присутствуем при этом, собственно говоря, в качестве зрителей. Соответственно, в рамках психоаналитической школы можно было отважиться на такое утверждение: в сущности никто не думает о своей собственной смерти или (что то же самое) бессознательно каждый из нас убежден в собственном бессмертии.