Психоанализ культуры

Что касается смерти другого индивида, то цивилизованный человек будет старательно избегать разговора о ее возможности, опасаясь услышать об этом что-то определенное. Лишь дети не обращают внимания на подобного рода ограничения. Они, нисколько не стесняясь, угрожают один другому перспективой смерти, а то могут сказать любимому человеку прямо в лицо что-то в таком духе: «Дорогая мамочка, если ты, к сожалению, умрешь, я смогу делать все, что захочу». Взрослый образованный человек лишь с неохотой позволит себе задуматься о смерти другого человека, не становясь от этого ни жестоким, ни злым, разве только он имеет дело со смертью в силу своей профессии – в качестве врача, адвоката и т. п. В крайнем случае он позволит себе подумать о чужой смерти, если это событие было связано с обретением свободы, собственности, положения. Естественно, случаи смерти не заставляют нас утратить чувство такта. Когда они происходят, мы каждый раз глубоко взволнованы, а наши расчеты на будущее поставлены под сомнение. Мы непременно подчеркиваем причину смерти: несчастный случай, заболевание, заражение, преклонный возраст – и тем самым выдаем свое стремление превратить ее из необходимости во что-то случайное. Частные случаи смерти представляются нам чем-то ужасным. В отношении самого умершего мы ведем себя по-особому – восхищаемся им, будто он совершил что-то невероятно трудное. Мы перестаем критиковать его, закрываем глаза на его возможные прегрешения, высказываем пожелание такого рода: de mortuis nil nist bene [о мертвых либо хорошо, либо ничего – лат.] – и считаем оправданным восхвалять его самым благожелательным образом в эпитафии на надгробии. Уважение к почившему в бозе, в котором он уже вовсе не нуждается, ставит нас над истиной, а бóльшую часть из нас и над уважением к живым.

Эта общепринятая в культуре позиция по отношению к смерти терпит полный крах, если смерть затронула одного из близких нам людей – родителей или одного из супругов, братьев или сестер, ребенка или верного друга. Вместе с ним мы хороним наши надежды, притязания, радости, не позволяем себя утешать и не допускаем замены утраченного. В таких случаях мы ведем себя подобно детям Эзры, умирающим вслед за смертью тех, кого они любили.

Однако это отношение к смерти оказывает значительное влияние на нашу жизнь. Она заметно скудеет, становится гораздо менее интересной, если в ее превратностях нельзя рискнуть наивысшей ставкой – самой жизнью. Она представляется такой же пресной и бессодержательной, как, к примеру, американский флирт, в случае которого заведомо ясно, что ничего не произойдет, в отличие от любовных связей в Европе, когда обоим партнерам постоянно следует помнить о возможности самых серьезных последствий. Наши эмоциональные привязанности, труднопереносимая тяжесть нашей скорби не располагают выискивать опасности для нас и для наших близких. Мы не отваживаемся затевать некоторые рискованные, но, по сути, необходимые предприятия вроде перелетов по воздуху, экспедиций в дальние страны, экспериментов со взрывчатыми веществами. В этом случае нас гнетет мысль, кто заменит матери сына, супруге мужа, детям отца, если случится несчастье. Склонность при жизни исключать в своих расчетах смерть влечет за собой много других отказов от влечений. А ведь девиз Ганзы гласил: «Navigare necesse est, vivere non est necesse!»

Тогда нам не остается ничего другого, как искать в мире воображения, в литературе и на театре замену обедневшей жизни. Там мы и находим людей, умеющих умирать и, более того, способных убивать других людей. Только тут выполняется условие, способное примирить нас со смертью, а именно, когда за всеми жизненными перипетиями мы оставили в запасе неприкосновенную жизнь. И все же очень печально, что в жизни может происходить как в шахматной игре, где один неверный ход может принудить к сдаче партии. Правда, с тем уточнением, что нам не удастся начать ни вторую партию, ни партию реванша. Желательное нам множество жизней мы находим в мире воображения. Мы умираем, идентифицируя себя с одним героем, но все же переживаем его и готовы столь же безопасно пережить смерть со вторым героем.

Вполне очевидно, что война должна была упразднить это общепринятое обращение со смертью. Теперь смерть не позволяет более отрицать себя, в нее вынуждены верить. Люди и в самом деле умирают, и больше не по одиночке, а во множестве, подчас десятками тысяч в день. И смерть перестала быть случайностью. Правда, еще кажется случайным, что пуля поразила именно этого человека, а не другого, но этого другого вполне может настичь следующая пуля. А огромное количество пуль положит конец впечатлению случайности. Зато жизнь опять стала интересной, вновь обрела богатое содержание.