Психоанализ культуры

Философы утверждали, что интеллектуальная загадка, которую вид смерти задавал первобытному человеку, побуждала его к размышлениям и становилась началом всякого рода умозрительных рассуждений. Полагаю, что в этом случае философы мыслят чересчур философично и совершенно не замечают изначально действующие мотивы. Поэтому хотел бы сузить и поправить ранее предложенное утверждение: над трупом поверженного врага древний человек торжествовал, не видя повода ломать при этом голову над загадкой жизни и смерти. Не интеллектуальная загадка сама по себе и не любая смерть, а только эмоциональный конфликт в случае смерти любимых и одновременно чуждых и ненавистных людей пробуждает любознательность человека. Сначала из этого эмоционального конфликта зародилось знание о психике. Человек уже не мог далеко отстранять от себя смерть, так как пережил ее в виде боли по покойникам, но все же не хотел ее признавать, поскольку не мог представить мертвым себя самого. В результате он шел на компромисс: признавал смерть применительно к себе, но оспаривал представление о смерти как об уничтожении. В случае же смерти врага у него отсутствовал подобный мотив. У тела любимого человека он рассуждал о духах, а его сознание вины или примешанное к скорби удовлетворение становилось причиной того, что эти впервые придуманные духи стали злыми демонами, которых следовало страшиться. Перемены, вызванные смертью, навязывали ему разделение индивида на тело и одну душу, которых поначалу было несколько. Таким образом, мысль его двигалась параллельно с процессом разложения, начатым смертью. Продолжительные воспоминания о покойниках стали причиной предположения о других формах существования, предложили человеку идею продолжения жизни после кажущейся смерти.

Первоначально эти последующие существования были только привеской к существованию, закончившемуся смертью, призрачному, бессмысленному и вплоть до более позднего времени воспринимаемому с пренебрежением. Оно все еще выглядело по своему характеру каким-то жалким. Мы помним, как душа Ахиллеса грустно отвечает Одиссею:

…Живого тебя мы как бога бессмертного чтили:
Здесь же, над мертвыми царствуя, столь же велик ты,
                                                                      как в жизни
Некогда был, не ропщи же на смерть, Ахиллес благонравный.
Так говорил я, и так он ответствовал, тяжко вздыхая:
«О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся,
Лучше б хотел я живой, как поденщик работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный.
Нежели здесь над бездомными мертвыми царствовать
                                                                          мертвым.

(«Одиссея», XI, 484–491, перев. В. А. Жуковского)

Или в выразительной, горько-пародийной версии Г. Гейне:

Был прав достойный сын Пелея,
Роптавший горько в «Одиссее»:
«Живой филистер, самый мизерный
На Неккаре в Штуккерте счастливей, наверное,
Чем я, Пелид, безымянный герой,
Я призрак, парящий над мертвой толпой.

(«Отходящий», перев. А. Мушниковой)

Лишь позднее религиям удалось представить это загробное существование достойным и полноценным, а жизнь, завершающуюся смертью, низвести до простого предуготовления к нему. В подобном случае было вполне логично продолжить жизнь и в прошлое, придумать предыдущие существования, переселение и повторное рождение душ, и все это с одной целью – перестать считать смерть уничтожением жизни. Так давным-давно было положено начало отрицания смерти, которое мы признали конвенционально-культурным.

У тела ушедшего в мир иной любимого человека родились не только представление о душе, вера в бессмертие, но и первые этические заповеди, и там же мы найдем мощные истоки человеческого сознания вины. Первый и самый важный запрет пробуждающейся совести гласил: не убий! Он был выдвинут в качестве реакции на скрывающуюся за скорбью удовлетворенную ненависть к любимому покойнику и мало-помалу распространился на нелюбимых посторонних лиц, а в конце концов даже на врагов.