Психоанализ культуры

Присмотревшись тщательнее, я обнаружу еще больше трудностей. Этот чужак, в общем-то, не просто недостоин любви; он, должен признаться честно, скорее претендует на мою враждебность или даже ненависть. Думается, и он не испытывает ко мне ни малейшей любви, не выказывает ни малейшего уважения. Если это принесет ему выгоду, он без колебаний причинит мне вред, при этом даже не задаваясь вопросом, соответствует ли уровень его выгоды масштабу причиненного мне вреда. Более того, ему не обязательно извлекать из этого пользу, если только ему удастся удовлетворить хоть какое-нибудь свое желание; ему ничего не стоит меня высмеять, оскорбить, оклеветать, продемонстрировать свою власть надо мной, и чем увереннее он себя чувствует, чем беспомощнее я, тем скорее мне приходится ожидать подобного обращения. Если же он ведет себя иначе, если он мне, «чужому», оказывает уважение и проявляет заботу, я все равно и без упомянутого предписания готов буду отплатить ему той же монетой. Более того, если бы эта замечательная заповедь гласила: люби ближнего своего, как твой ближний любит тебя, тогда я бы не стал возражать. Есть и второй завет, который кажется мне еще непостижимее и вызывает у меня сопротивление еще яростнее. Он гласит: люби врагов своих. Но если рассуждать здраво, я не прав, отвергая его за чрезмерность. Их суть одна и та же[21].

И тут мне мнится, будто я слышу преисполненный достоинства голос, наставляющий меня: как раз потому, что ближний не достоин твоей любви, а является скорее твоим врагом, ты и обязан любить его, как себя самого. На этот раз я понимаю: «Credo quia absurdum».

В таком случае, вполне вероятно, ближний на призыв любить меня как самого себя ответит точно так же, как и я, и по тем же основаниям его отвергнет. Настолько же объективно и справедливо, впрочем, он станет думать то же самое? При всем том существуют и различия в поведении людей, которых этика делит, не обращая внимания на обусловленность их поведения, на «добрых» и «злых». Пока эти очевидные различия не устранены, соблюдение высоких этических требований наносит вред целям культуры, принципиально устанавливая прямые поощрения зла. Нельзя здесь не вспомнить о происшествии, имевшем место во французском парламенте во время обсуждения вопроса о смертной казни. Один оратор страстно ратовал за ее отмену, пока его не прервал голос из зала: «Que messieurs les assassins commencent» [Пусть господа убийцы начнут с себя – фр.].

За всем этим стоит нередко отрицаемая часть реального мира: человек отнюдь не мягкое, жаждущее любви существо, даже защищаться склонное лишь в крайнем случае, подвергшись нападению; к своим природным дарованиям он вправе причислить еще и огромную долю склонности к агрессии. По этой причине ближний видится ему не только помощником или сексуальным объектом, но еще и источником соблазна разрядить на нем свою агрессивность, использовать безвозмездно его работоспособность, употребить его в качестве сексуального объекта, присвоить себе его имущество, оскорбить его достоинство, причинить ему горе, замучить и даже убить. Homo homini lupus [Человек человеку волк – лат.]; достанет ли у кого-нибудь мужества после изрядного житейского и исторического опыта оспорить это утверждение? Эта ужасная агрессия поджидает, как правило, провоцирующего повода или поступает на службу к другому намерению, цель которого можно было достичь и с помощью более мягких средств. При благоприятствующих ей обстоятельствах, когда психические контрсилы, обычно ее сдерживающие, устранены, она проявляет себя и спонтанно, разоблачая человека в качестве дикого зверя, которому чуждо сострадание к представителям своего рода. Кто помнит зверства, совершенные при переселении народов так называемыми монголами под водительством Чингисхана или Тимура, при захвате набожными крестоносцами Иерусалима, да еще и ужасы последней мировой войны, тому придется безропотно смириться с этим представлением.