Психоанализ культуры

Психоаналитическая работа научила нас, что именно эти отказы от половой деятельности невыносимы для так называемых невротиков. В виде симптомов они создают себе эрзац-удовлетворения, которые, однако, либо сами по себе причиняют страдания, либо становятся источником страдания, поскольку затрудняют им отношения с окружающим миром и обществом. Последнее легко понять, первое же предлагает новую загадку, ведь культура требует еще и других жертв – и не только отказа от удовлетворения сексуальности.

Трудности развития культуры мы понимаем как трудности развития вообще, поскольку объясняли их инертностью либидо, его нежеланием оставлять старые позиции ради новых. Примерно то же самое мы говорили, когда выводили противоречия между культурой и сексуальностью из того факта, что половая любовь – это отношение между двумя персонами, а третий человек может быть при этом только лишним или являться помехой, тогда как культура основана на отношениях гораздо большего числа людей. В апогее любовных отношений практически пропадает какой-либо интерес к окружающему миру; пара влюбленных вполне довольствуется собой, ей не нужен даже совместный ребенок, чтобы быть счастливой. Ни в каком другом случае Эрос не раскрывает так явно суть своего естества – стремление из множества создать единство, но когда он этого добился в виде влюбленности двух людей друг в друга, то, как гласит поговорка, за их пределы он выходить не намерен.

Пока что мы можем себе очень хорошо представить, что некое культурное сообщество состоит как бы из таких «спаренных» индивидов, которые, будучи либидозно самоудовлетворенными, связаны друг с другом узами совместного труда и общих интересов. В таком случае культуре не потребовалось бы лишать сексуальность энергии. Но такого желательного состояния не существует и никогда не существовало; реальность демонстрирует нам, что культура не довольствуется предоставленными в ее распоряжение возможностями и намерена связывать членов сообщества еще и либидозно, и для этого она использует любые средства, оказывает поддержку всем способам, создающим сильные идентификации между ними, в широчайшем масштабе мобилизует оттесненное от цели либидо, чтобы усилить узы сообщества дружескими привязанностями. Для осуществления этих намерений неизбежны ограничения половой деятельности. Нам недостает, однако, понимания той необходимости, которая толкает культуру на этот путь и лежит в основании ее враждебности к сексуальности. Речь, должно быть, идет о каком-то нами пока не обнаруженном факторе.

В данном случае на след нас может навести требование так называемого идеала культурного общества. Оно гласит: возлюби ближнего своего, как самого себя. Заповедь эта известна всему миру, она наверняка старше христианства, выдвинувшего его в качестве своего самого важного завета, но наверняка не очень древнего, ведь даже в исторические времена она была неизвестна людям. Давайте же отнесемся к ней по-простому, как будто слышим ее в первый раз. Тогда нам не удастся подавить удивление и недоумение. Почему мы обязаны следовать ей? Чем она призвана нам помочь? Но – прежде всего – как мы ее осуществим? Да и допустимо ли это для нас? Моя любовь настолько ценна для меня, что я не вправе безрассудно ее разбазаривать. Она возлагает на меня обязанности, которые мне придется быть готовым выполнить, даже идя на жертвы. Если я люблю какого-то другого человека, он обязан каким-то образом это заслужить (я отвлекаюсь от пользы, которую он способен мне принести, как и от его возможной роли в качестве моего полового партнера: оба эти вида отношений не принимаются во внимание предписанием любви к ближнему). Он заслуживает любви, если в главных своих чертах так сходен со мной, что в нем я могу любить самого себя; он заслуживает ее, если настолько совершеннее меня, что в нем я получаю возможность любить идеал собственной личности; я обязан его любить, если он – сын моего друга, так как его горе, если с сыном случится несчастье, стало бы и моим горем, я обязан разделить его с ним. Но если человек мне чужой и не способен привлечь меня никакими собственными достоинствами, никакой уже обретенной ролью в моей эмоциональной жизни, мне трудно его полюбить. Тем самым я окажусь даже неправым, ведь моя любовь ценится всеми моими близкими как привилегия, и по отношению к ним будет несправедливо, если чужака я поставлю наравне с ними. Если же я обязан его любить какой-то вселенской любовью только потому, что он – также некое земное существо, подобное насекомому, дождевому червю, очковой змее, то, боюсь, ему выпадет лишь незначительная толика любви, которую невозможно увеличить, поскольку по различным соображениям я обязан кое-что оставить и для себя самого. Для чего же нужно это торжественно провозглашенное предписание, если его соблюдение нельзя счесть разумным?