Психогигиенические аспекты медицинской реабилитации

И вот, помимо «желанного», Хайдеггер вводит неожиданное: «Данное для мысли отворачивается от человека, но это отворачивающееся тянет и нас за собой, независимо от того, ощущаем мы это или нет, и человек, попавший в это оттягивание похож на перелетную птицу «дающую тягу на юг», и именно человек, находящийся в тяге и есть, впервые, и прежде всего – человек и, поскольку, этот человек и сам указывает на оттягивание, Хайдеггер определяет его как «знак» и переходит к Гельдерлину, к одному из его набросков к гимну: «Мы знак, без значения». Среди заглавий к этому наброску: Мнемозина – «память» с греческого, в мифологии – дочь Неба и Земли, и Хайдеггер предостерегает от поспешного заключения, что Miphos разрушается через Logos, он говорит, что «религиозное никогда не разрушается логикой, но всегда только тем, что Бог сам ускользает (оттягивается)».

Мнемозина становится матерью муз: пения, музыки, танца и поэзии, и, конечно, это нечто совсем другое, чем просто память, удерживающая прошедшее в представлении. Но к чему это указание на Гельдерлина, по какому праву мы упоминаем поэта, и именно этого? И Хайдеггер отвечает: «Пусть будет ясным уже сейчас то, что мы привлекаем слово Гельдерлина не как цитату из области поэтического сказывания, дабы посредством этого освежить и приукрасить сухую поступь мышления. Это было бы обесцениванием поэтического слова. Его сказывание покоится в его собственной истине. И она называется красотой. Красота – это судьба истины и это раскрытие сокрывающегося, и прекрасное – не то, что нравится, а то, что подпадает под эту судьбу истины. Сказанное поэтически и сказанное мышлением никогда не тождественны, но и то и другое могут быть тем же самым именно тогда, когда проявится пропасть между поэзией и мышлением, а это возможно когда поэзия высока, а мышление глубоко».

«Можно много говорить о вине, но никогда не быть пьяным». Эта суфийская метафора о влюбленности относится и к мышлению. Мышление – это не предмет рефлексии, однако, Запад поддался этой иллюзии и, развивая мышление о мышлении, создал логику, и, как отмечает Хайдеггер, логические построения оказались востребованными новой наукой – логистикой, и на Западе логика начинает, как некая философия будущего, господствовать над духом и образуя общий каркас с современной психологией, психоанализом и социологией, она образует нечто отлаженное до машинного совершенства, но при этом это нечто не соотносится с самим, а имеет корни гораздо более древние, а именно – ариманические корни, ариманическое в человеке хочет, чтобы человек «думал ногами».

Так мы подходим к Ницше и Шопенгауэру. «Закат Европы» – это звучит уже вполне тривиально, но когда Ницше говорит: «Пустыня наступает», это, прежде всего, относится не к Европе и миру, а к человеку, и опустынивание намного ужаснее, чем разрушение, оно тотально препятствует и блокирует любое развитие. Ницше добавляет: «Горе тому, кто таит в себе пустыню». Шпенглер вводит другую, не менее мощную метафору, когда говорит о «феллашестве».

Ницше, великий и оболганный, в те времена, когда вера в прогресс не допускала возражений в т. н. «цивилизованных странах», выкрикнул: «Пустыня растет», он хорошо знал, что учитель, передавая информацию, может интонировать, и там, где это уместно, может и прикрикнуть. Там же он сетует: «Неужели нужно сперва разодрать им уши, чтобы научились они слушать глазами!»

Но парадокс жизни таков, что то, что было криком сегодня, завтра превращается в общее место, забалтывается, и во многом, благодаря записанному: записанный крик легко подавляется, уступая место законам повествования. Хайдеггер называет эту книгу записанного крика Ницше: «Так говорил Заратустра». Именно в эту книгу, в ее последнюю часть, он вписывает: «Пустыня растет». В этой книге, важнейшей для гигиены мышления, предстает перед нами единственная мысль Ницше – мысль о вечном возвращении. Ницше уже знал о троице: открытии, отыскании и потере. Вот он пишет Георгу Брандесу: «Другу Георгу! После того как ты открыл меня, невелико было искусство найти меня. Трудность теперь заключается в том, чтобы потерять меня. Распятый».

Необозримая литература о Ницше не может продвинуть нас к мышлению Ницше, напротив, то тут, то там, мы видим ангажированные толкования в угоду публике, как будто у критиков не формируется орган, способный переваривать идеи Ницше: о сверхчеловеке, о вечном возвращении, о воле к власти, о последнем человеке. Для понимания пророческого мышления Ницше приведем две его метафоры:

1. Человек – это больное животное.

2. Человек – это еще не установленное животное.