Психогигиенические аспекты медицинской реабилитации

Тревога всегда связана с мотивацией человека, но, чтобы это не звучало как в виварии, или по Скиннеру, скажем по-человечески: она связана с желаниями человека. И, в зависимости от последних, следует различать две формы тревоги. Одна из них, и мы (мы – это я и мой двойник) называем ее «южной», связана с мотивацией избегания неуспеха, а также с глаголом Avoir – иметь; эта тревога вся расположена в царстве количества, там, где предикатами являются: мир, тепло, тишина, мягкая стагнация и осторожность, рационализация и отсутствие резких движений. Тревога связана с возможностью потери, преимущественно материального свойства. Другая тревога – «северная», связана с мотивацией успеха и с глаголом Etre – быть. (Подробнее о континууме Юг – Север, см. приложение «Путешествие в сторону Севера»). Любопытно, что французский глагол «быть» применяется только с глаголами движения, отсюда и многие поздние прозрения, например, «поисковая активность» как «масло масленое». Предикаты северной тревоги: романтизм, война, риск, отчаяние и надежда. Эта тревога связана с возможностью нахождения Пути, но также и с гибелью. Мы можем метафорично увидеть эти две тревоги в образах землепашца и кочевника. Замечательно говорит Бродский, когда рассуждает о судьбе поэта: «Кочевник всегда опасен для землепашца, он постоянно компрометирует концепцию границы».

К выдающимся мыслителям, изучавшим проблему тревоги и страха, следует отнести Баруха Спинозу, его произведения насыщены психологизмом, и задолго до известного постулата З. Фрейда: «Там, где было ОНО (ID), должно быть Я (EGO), он, строя свою математическую теорию психики человека, утверждал, что страсть «перестает быть страстью, когда у человека формируется ясное и отдельное понятие о ней». Спиноза наивно полагал, что достаточно быть мужественным, чтобы побороть страх и тревогу, не учитывая, например, что маска мужественности может только прятать растерянность и неуверенность (латентная тревога), его проект взгляда на человека как существа вполне статичного, позволяющего распространять на него геометрические законы, совершенно не учитывал могущества ID, рвущего в клочья благие пожелания. Это вполне ариманические идеи. Но они могут быть воплощены в кибернетике, например, при создании несокрушимой шахматной машины, играющую с форой против белкового шахматиста, внешне кажущегося невозмутимым, но покрытого испариной в ожидании близкой катастрофы цугцванга.

Гораздо ближе к человеку был Блез Паскаль, но эта близость и позволяла ему увидеть всю неприкаянность человеческого существования, он предвосхищал излюбленное выражение Хайдеггера о «заброшенности» человека. Наблюдая за поведением человека, а он был выдающимся математиком, Паскаль отметил, что в человеке нет ни одной постоянной, ни одной константы, и не случайно, что взгляд его не отличался оптимизмом.

Спустя два столетия, в XIX веке и далее происходит все увеличивающийся разрыв в цельности, конгруэнтности человека, зарождается господство машины, это время было обозначено Ницше как «декаданс», когда душевное смятение стало угрожающим, и тревога предстала во всем своем сиянии. Кьеркегор, Ницше, Достоевский в философии и литературе, Мунк в живописи («Крик») были первыми экзистенциальными исследователями тревоги, они увидели еще доклинически, к чему приводит рационализация и тотальное подавление тревоги или тем, продуцирующих тревогу (табуирование). И вот Кьеркегор обрушивается на Гегеля, он считает, что его система взглядов, позволяющая смешивать абстракцию и жизнь является ничем иным как надувательством, он восстает против чистого разума и объективности как опасных иллюзий, отрицающих интерес человека (Inter esse – быть между вещами), а значит, и самого человека, и вот Ницше заявляет: «Наше тело думает». В этой фразе, похожей на крик, и действительно, Ницше вправе повысить голос и даже прикрикнуть, – преодолевается, или делается попытка преодоления одной культурной матрицы, фрейма, привычной дихотомии тела и души и экзистенциалисты не признают этажности науки: там философия, а тут психология; позитивизм, как известно, был следствием такого деления, когда каждая наука создавала «своего человека».