Психологические критерии исторической достоверности

Так вот прежде всего В. С. Пикуль разводит в этой проблеме собственно “деревни” из домов в одну раскрашенную стену и реальные населённые пункты, лихорадочно приводившиеся в порядок перед прибытием императрицы, и замечает по сему поводу, что прибираться – будь то в доме или городе – в ожидании гостей, тем более высоких, суть дело самое обычное и естественное. (К чему можно добавить, что, даже считая наведение внешнего лоска перед прибытием столичного начальства злостным показушничеством, всё же некорректно связывать это явление с именем Г. А. Потемкина, ибо сия славная российская традиция сложилась задолго до него.) Что же касается “потемкинских деревень” в узком смысле, то здесь автор рассуждает так:

Посылка 1: не в духе государственных деятелей такого масштаба, как Г. А. Потемкин, пускаться на столь примитивные подлоги, тем более что, двигаясь со скоростью кареты, просто физически невозможно принять нарисованный дом за настоящий.

Вывод: Приказывая строить бутафорские поселения, Г. А. Потемкин и в мыслях не имел выдавать их за реальные.

Посылка 2: из всех выездов Екатерины II “потемкинские деревни” предъявлялись ей только по ходу путешествия на юг, по Новороссии и Крыму.

Предлагаемое объяснение: “потемкинские деревни” были задуманы, выполнены и представлены императрице и её свите именно как макет, развёрнутый на натуре макет того, что предполагается создать в Причерноморье и Крыму. Другое дело, что дополнительные комментарии к этому макету – по последовательности и срокам введения в строй различных объектов, потребностям в финансовом и материально-техническом обеспечении, ожидаемой эффективности и т. п. – могли слышать лишь те, кто находился в непосредственной близости к Г. А. Потемкину (например, в одной с ним карете), остальным же до всего приходилось додумываться самостоятельно.

И если на этом основании можно считать “потемкинские деревни” очковтирательством и мистификацией, то с тем же успехом любого архитектора, представляющего свой проект в виде макета, можно подозревать в намерении селить людей непосредственно в спичечные коробки.

– Всё это, конечно, не лишено забавности, – может заметить, ознакомившись с вышеизложенным, читатель-рационалист. – Но ведь, даже если принять, что оба обсуждаемых автора кругом правы, то и в этом случае меняются разве что оценки некоторых фактов, сами же факты во всей своей совокупности остаются на прежних местах. Так было ли из-за чего копья ломать?

Действительно, Карфаген в конце концов был разрушен, а “золотой век” российского дворянства закатился, и как бы ни перетолковывали мы роль в этих процессах Ганнибала Барки и Г. А. Потемкина, в данном случае в существе дела это мало что меняет. Но – не говоря уже о том, что для науки всякое приближение к истине представляет самостоятельную ценность, – можно указать немало эпизодов, в которых отношение личности к некоторому событию приобретает статус самостоятельного факта, от которого начинает зависеть и оценка события самого по себе, и определение его места в ряду других событий.

Вот, например, что пишет в своём очень добротном обзоре “Время петровских реформ” Е. В. Анисимов: “В 1713 году был издан указ, внесший на многие годы смятение в умы русских предпринимателей. Он запрещал вывозить в Архангельск из внутренних районов главные товары русского экспорта – пеньку, юфть, щетину, поташ и т. д. Эти товары должны были направляться в Петербург – новый порт на Балтике. Понятны расчеты и желания инициатора этого указа – Петра. Он исходил из очевидных для него представлений: Петербург – географически и климатически – более удобен для торговли с Европой, он ближе и для западноевропейских купцов, чем стоящий за три моря Архангельск. Однако волевое решение Петра, основанное на логике и искреннем желании поскорее сделать Петербург “вторым Амстердамом”, не встретило поддержки в среде русского, да и иностранного купечества, торговавшего с Россией, ибо это решение ломало традиционные направления грузопотоков…

Далее. На дворе шёл 1713 год. Балтийское море контролировалось шведами. Русский флот не только сопровождать, конвоировать корабли, но даже выходить из Кронштадта в открытое море боялся. Да и западные шкипера предпочитали риску нежелательной встречи в Балтике со шведским капером риск встречи со льдами в Белом море на пути к Архангельску. А шведы, разумеется, не намеревались предоставить своему врагу возможность свободного плавания по Балтийскому морю.

Но Петр был неумолим.” (Л., Лениздат, 1989, с. 129-130)

Итак, по Е. В. Анисимову, решения о запрете на экспорт через Архангельск было призвано искусственно форсировать рост значения любезного сердцу Петра Петербурга и, помимо всех прочих своих недостатков, принималось без учёта и даже вопреки наличной международной ситуации, то есть было чистой воды волюнтаризмом на грани державного самодурства.