Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

Этот узник казался мне даже своего рода героем, хотя он был, прямо скажем, вовсе не Робин Гуд. Он грабил богачей не для того, чтобы помогать бедным, а для того, чтобы потом вести роскошную жизнь в каком-нибудь райском тропическом уголке. Но ведь, откровенно говоря, никто не может быть настолько респектабельным, чтобы не радоваться или аплодировать, когда какой-нибудь хитрец одурачивает власти, особенно налоговые: в конце концов, кто считает налогового инспектора своим другом? Мошенническая схема этого узника была настолько сложной и запутанной, что я не смог в ней разобраться, даже когда он сам мне попытался ее разъяснить (впрочем, даже моя собственная налоговая декларация лежит за пределами моего понимания). Эта афера стала плодом изобретательного и изощренного ума, который он теперь обратил на Витгенштейна, а мы ведь часто склонны восхищаться в других тем, чего не можем сделать сами.

Образованные представители среднего класса часто задумываются над тем, каково им было бы в тюрьме: как бы они справлялись, как бы они выжили. Ответ: они бы прекрасным образом выжили (ну большинство из них), они бы зачастую лучше справились, чем люди более бедные и менее образованные. Они изначально считают, что это стало бы для них кошмаром. Что ж, поначалу это действительно было бы так. Но, как ни странно, со временем такие люди адаптируются и обустраиваются — по крайней мере если условия в тюрьме хотя бы минимально приличные. Они лучше, чем люди менее интеллектуальные и менее образованные, умеют дистанцироваться от непосредственно воспринимаемого, наблюдать за этим как бы со стороны (как если бы это происходило с кем-то другим). Классовая враждебность по отношению к ним если и возникает, то длится недолго, ибо другие заключенные вскоре обнаруживают, что такие люди могут приносить им пользу: скажем, писать за них письма, разбираться в их деле и т. п. И скоро такие арестанты получают награду в виде довольно престижного статуса.

За всю жизнь меня арестовывали всего трижды. («Не так уж плохо, как по-вашему?» — заметил бы один сотрудник тюрьмы, о котором я уже рассказывал.) Но всякий раз обстоятельства складывались настолько фарсовым образом, что мне трудно было принимать свой арест всерьез. Меня арестовали в Гондурасе и выслали как революционера-марксиста; меня арестовали в Габоне как шпиона ЮАР; наконец, меня арестовали в Албании как чересчур пронырливого и докучливого журналиста, вечно вмешивающегося не в свое дело. Лишь в последнем случае наблюдалось хоть какое-то подобие серьезности (для меня), но и тут все длилось не очень долго.

Меня депортировали из Гондураса в Никарагуа, после того как я въехал в Гондурас из Сальвадора на своем пикапе. Я ехал к границе в сопровождении молодого солдата, который в основном спал, что не мешало ему направлять свой пистолет в мою сторону. Я вынужден был купить ему обед, так как он был всего лишь бедным новобранцем, и я ощущал некоторую жалость к своему похитителю, которому потом еще предстояло ловить машину, чтобы вернуться обратно с никарагуанской границы. Габонский полицейский некоторое время меня держал под арестом: он задержал меня, когда я вылезал из грузовика, на котором меня подвезли. Едва узнав, что я доктор, он попросил у меня совета по поводу его венерической болезни в обмен на мое освобождение (в участке он вышагивал вокруг стула, на котором я сидел, и с восхищением повторял: «Vous avez beaucoup de papier dans la tête» — «У вас в голове много бумаги», высочайшая похвала в тех краях). Только в Албании мой арест привел к тюремному заключению, пусть и краткому. Это было вскоре после падения коммунизма, и теперь в стране всем заправлял кардиолог — доктор Сали Бериша. «Старые коммунисты», недовольные утратой власти, устроили демонстрацию в самом центре албанской столицы Тираны, на площади Скандербега. Полиция атаковала их, используя резиновые дубинки, и погнала перед собой, а я стал фотографировать ее за этим занятием. Вдруг меня сзади схватил под локоть полицейский. Он оттащил меня в ближайшую патрульную машину, ободряюще стукнув дубинкой по спине, чтобы «помочь» мне залезть внутрь. В патрульной машине уже сидели двое других мужчин, албанцы. Один из них, как выяснилось, свободно говорил по-английски.

— Так вот что такое демократия! — заметил он.

Потом мы помчались по улицам Тираны (в те дни там по-прежнему толком не было машин; отсутствие пробок было одним из несомненных преимуществ коммунистического правления), словно нас нужно было заключить в тюрьму как можно скорее. Мы прибыли в пригородный полицейский участок, где нас всех бросили в одну камеру, опять же пару раз стукнув дубинкой по спине, чтобы мы не особенно препирались. (Позже я до некоторой степени гордился своими синяками.)