Психопатология обыденной жизни. О сновидении

По отношению к детскому сну это утверждение, пожалуй, не встретит возражений. Наступление сна или соответствующего изменения психики во сне, в чем бы оно ни состояло, обусловливается решением уснуть, которое навязывается ребенку или принимается им добровольно вследствие усталости; при этом сон наступает лишь при устранении внешних раздражителей, способных поставить перед психикой вместо сна иные задачи. Нам известны способы устранения внешних раздражений, но необходимо указать также на средства, которыми мы располагаем для подавления раздражений внутренних (душевных), мешающих нам уснуть. Последим за матерью, которая убаюкивает своего ребенка: тот беспрестанно норовит действовать, хочет еще поцеловаться или поиграть; эти желания частично удовлетворяются, частично же строго откладываются на следующий день, и ясно, что все эти желания и потребности мешают уснуть. Кому не знакома забавная история Балдуина Гроллера[256] о скверном мальчугане, который, проснувшись среди ночи, кричит на всю спальню: «Хочу носорога!» Более воспитанный ребенок, вместо того чтобы вопить, увидел бы во сне, как он играет с носорогом. Поскольку сновидения, воплощающие желания, принимаются во сне доверчиво, то они таким образом устраняют желания, и продолжение сна становится возможным. Нельзя не признать, что сновидение принимается доверчиво потому, что оно является нам в виде череды зрительных образов; ребенок же не обладает способностью – она развивается позднее – отличать галлюцинации или фантазию от действительности.

Взрослый человек приучается их различать; он понимает всю бесполезность пустого хотения и благодаря продолжительным упражнениям узнает, как откладывать свои желания до того момента, когда они вследствие изменения внешних условий смогут быть удовлетворены окольным путем. Соответственно, у взрослого во сне редко встречается психическое исполнение желания прямиком; возможно даже, что оно вообще не встречается; а все, что мнится как бы повторением инфантильных сновидений, требует гораздо более глубокого объяснения. Зато у взрослого человека – пожалуй, у всех без исключения людей с нормальным рассудком – развивается дифференциация психического материала, отсутствующая у ребенка: появляется психическая инстанция, которая на основании жизненного опыта сурово господствует над душевными движениями, оказывая на них задерживающее влияние и обладая по отношению к сознанию и произвольным движениям наиболее сильными психическими средствами. При этом часть детских эмоций, как бесполезная в жизни, подавляется новой инстанцией, и все проистекающие из этих эмоций мысли находятся в состоянии вытеснения.

Когда же эта инстанция, в которой мы узнаем свое нормальное «я», принимает решение заснуть, ей в силу психофизиологических условий сна приходится, по-видимому, ослаблять те препоны, с помощью которых она обыкновенно задерживает наяву вытесненные мысли. Это ослабление само по себе малозначительно: при всем обилии подавленных инфантильных стремлений эмоции из-за состояния сна с трудом находят себе дорогу к сознанию, причем в области моторики не осознаются вовсе. Впрочем, даже от этой угрозы спокойному продолжению сна следует избавиться. Тут нужно помнить, что и при глубоком сне известное количество свободного внимания должно быть обращено на те возбуждения, ввиду которых пробуждение представляется более целесообразным, чем продолжение сна. Иначе нельзя было бы объяснить то обстоятельство, что нас всегда можно разбудить раздражениями определенного свойства, как указывал физиолог Бурдах[257] (1838): скажем, мать просыпается от плача своего ребенка, мельник – от остановки жернова, большинство людей – от тихого оклика по имени. Вот это бодрствующее во сне внимание направляется также на внутренние возбуждения от вытесненного материала и образует вместе с ними сновидение, удовлетворяющее в качестве компромисса одновременно обе инстанции. Это сновидение, изображая подавленное или вытесненное желание исполненным, как бы психически его исчерпывает, а одновременно делает возможным продолжение сна, чем удовлетворяет вторую инстанцию. Наше «я» охотно ведет себя при этом как дитя; оно верит сновидению – дескать, да, ты право, но дай мне поспать. Тот факт, что мы по пробуждении столь пренебрежительно отзываемся о сновидении ввиду его спутанности и мнимой нелогичности, обусловливается, судя по всему, тем, что сходную оценку дает нашим возникающим из вытесненных побуждений эмоциям спящее «я», которое в своей оценке опирается на моторное бессилие этих нарушителей сна. Мы даже во сне сознаем порой это пренебрежение; так бывает, когда сновидение по своему содержанию слишком уж выходит за пределы цензуры – мы думаем: «Это всего лишь сон», – и продолжаем спать.