Психопатология в русской литературе

Да только ли в письмах Достоевский описывал картины грязного разврата, заставлявшие заливаться краской благородных воспитанниц Смольного института? Во всех своих произведениях Достоевский изображал неудачи любви, связанной с жертвой и страданием.

Нигде вы у него не найдете описания любви торжествующей, радостной и по мужски уверенной. Писатель не знал такой любви и не мог о ней писать. «…Он рылся в самой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие сложные – не просто удовлетворение аппетита, а именно сладострастие злобы и жестокости» (Н. К. Михайловский).

Здесь терзают, колют, режут, рубят, кусают друг друга. Клянутся, но тотчас преступают клятву. И при всем том – исступленно любят.

Некоторые герои Достоевского действительно любят, но любят странно амбивалентно. Вот Лев Мышкин пылает платонической любовью к Аглае, и плотской – к Настасье Филипповне и никак эти чувства не соединяются, а только раздирают его больную душу. А вот и Митя Карамазов мучает и унижает Катерину Ивановну, а сам валяется в ногах, рабски унижаясь перед Грушенькой. Героини тоже недалеко ушли в своем садомазохизме.

Неточка Незванова возбуждается от щипков, Лида Хохлакова, влюбляясь в Алешу, хочет, чтобы «кто-нибудь ее истерзал, женился на ней, а потом истерзал, обманул, ушел и уехал».

Любовь у Достоевского во многих его произведениях представляется омерзительным пауком, который в безудержном сладострастии терзает свою любовную жертву.

Можно согласиться с мнением литературоведов о том, что в эротизме Достоевского немало сексуальных фантазий, может быть и не переживаемых писателем в действительности, но описанных с потрясающим реализмом. И эта фантазия уже представляется реальностью всякому, кто вступил в мир извращений и сладострастия, созданный воображением Достоевского – этого гениального мучителя и мученика, этого «Poete del Dolore».[6]

Ну, хорошо, садомазохизм, эксгибиоционизм, а возможно и другие перверсии, описываемые в романах Достоевского, и не представляют особого интереса, хотя И. С. Тургенев и назвал писателя «русским маркизом де Садом». Достоевскому, конечно, далеко до маркиза и до Захер-Мазоха с его «Венерой в мехах», но печальным и чудовищным грузом ложатся на плечи читателей описание сцен половых отношений с детьми. Ни до, ни после Достоевского, никто из маститых писателей России и зарубежья не отваживался даже касаться вопроса о растлении малолетних.

Не будем трогать «Лолиту» В. Набокова, хотя в этом, достаточно целомудренном романе, речь идет не о ребенке, а о девушке, вступившей в пору половой зрелости. Но даже фильм по этому сюжету до последнего времени был запрещен к демонстрации во многих странах Европы и Америки.

Склонность Достоевского описывать половые переживания детей и подростков, а также сцены растления маленьких девочек были писателю близки и понятны. Сам Достоевский неоднократно говорил о каком-то «тяжком прегрешении, лежащем на его совести, подчас чувствовал себя преступником и с какой-то поражающей настойчивостью обращался к безобразной теме о влечении пресыщенных сладострастников к детскому телу» (В. Гроссман). Достоевский не растлевал физически девочку, о которой говорится в исповеди Ставрогина, но в помышлении, в ночных кошмарах он и это знал. Можно ли согласиться с мнением И. Гарина о том, что «девочка у Достоевского – это совесть человека, это образ самого страшного греха, это самая сильная его боль»?

Обратимся к фактам.

Однажды, когда Достоевский находился в гостях у семейства Ковалевских (ему было тогда 43 года) и он был влюблен в 20-летнюю Анну Ковалевскую, объяснение писателя в любви к ней случайно услышала младшая сестра Софья (в будущем великий математик): «Он держал Анютину руку в своих и, наклонившись к ней, говорил тем страстным порывчатым шепотом, который я так знала и любила. «Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты, как вас увидел… и не дружбой я вас люблю, а страстью, всем моим существом». Часто Достоевский забывал, что находится в обществе молоденьких барышень, и говорил нечто, приводившее их мать в ужас. Однажды писатель стал рассказывать отрывок из своей неизданной (к счастью) повести, где богатый помещик вспоминает, как после разгульной ночи он изнасиловал десятилетнюю девочку. «Мать моя, – пишет С. Ковалевская, – только руками всплеснула, когда Достоевский, это проговорил. – «Федор Михайлович! Помилосердствуйте! Ведь дети тут»! – взмолилась она отчаянным голосом». Но, в особенности, характеризует «подпольную жизнь» гения письмо Н. Н. Страхова – друга и биографа Достоевского Л. Н. Толстому. Вот что он пишет графу 28 ноября 1883 года (письмо это было разрешено к печати только в 1913 году).