Психопомп

И все-таки: трепетать ли нам от близости смерти? хранить ли пред ее лицом олимпийское спокойствие? или встречать ее с улыбкой на мертвеющих устах? О смерть, твое именованье нам в суеверную боязнь. Ты в нашей мысли тьмы созданье, паденьем вызванная казнь! Непонимаемая светом, рисуешься в его глазах ты отвратительным скелетом с косой уродливой в руках. Это начальные строки великого стихотворения Евгения Боратынского, поэта, оказавшегося несколько в тени Пушкина и к тому же затоптанного неистовым Виссарионом, но некоторыми своими стихотворениями преодолевшего сокрушительную власть времени. Ты дочь верховного Эфира, говорит поэт, к нашему изумлению; и далее высказывается так, что мы лишаемся дара речи. Ты светозарная краса. В руке твоей олива мира, а не губящая коса. Такой ли он увидел смерть, когда при загадочных обстоятельствах умер в Неаполе, а гроб с его телом лишь через год оказался в Петербурге? Когда возникнул мир цветущий из равновесья диких сил, в твое храненье Всемогущий его устройство поручил. И ты летаешь над созданьем, забвенье бед везде лия и прохлаждающим дыханьем смиряя буйство бытия…Ты предстаешь, святая дева! – ис остывающих ланит бегут мгновенно пятна гнева, жар любострастия бежит. Слышите ли? Святая дева, так он назвал смерть, и после этих двух слов поставил восклицательный знак, отсылая нас к другой Святой Деве – Богородице и поровну деля между ними свет и тьму, день и ночь. И краски жизни беспокойной, с их невоздержной пестротой, вдруг заменяются пристойной, однообразной белизной. Дружится кроткою тобою людей недружная судьба. Ласкаешь тою же рукою ты властелина и раба. Недоуменье, принужденье, условье смутных наших дней, ты всех загадок разрешенье, ты разрешенье всех цепей. И разве не так? Вспомни, друг, сколько забот одолевают тебя; ближние твои с укором, а то с гневом приступают к тебе и говорят, а как же тебе не совестно не обращать внимания на наше давнее желание посетить Венецию, откуда на днях вернулась полная восторгов и впечатлений соседка Розалия Петровна; сколько можно просить тебя купить, наконец, новую машину взамен этой постыдной «четверки», на которую ни за какие коврижки не польстится мало-мальски себя уважающий человек; ах, у Абрамовича самолет, корабль, замок и остров, а у тебя только шесть соток в садовом товариществе за сто километров от города; наберись, наконец, мужества, пойди к директору и скажи, что ты хлопнешь дверью, если твоя беспорочная служба не будет достойно вознаграждена; па-а-а-па, тебя на педсовет вызывают; болит сердце? у вас высокий холестерин, и я бы вам рекомендовал, не откладывая, сделать коронарографию. Господи, да будет ли когда-нибудь конец всему этому! Будет. Непременно будет. Когда придет за тобой святая дева, прекрасная, словно тихий летний вечер, любящая, словно родная мать, и милосердная, словно Отец наш Небесный, все заботы отпадут сами собой. Никто ничего от тебя уже не потребует. Ты свободен, мой друг, навсегда свободен; оковы твои упразднены, загадки разрешены, и ты теперь знаешь, каков он, морок жизни, и как сладостно избавиться от него. Но чу! Тишина да снизойдет в твое сердце. К великой тайне прикасаемся теперь мы. Однажды, в довольно уже давние времена, тому назад лет сорок или даже пятьдесят, мы вдруг подумали, а кто тот первый, кто назвал ее по имени? Как он вообще осмелился наименовать ее – ту неведомую, которая приходит неслышными стопами и закрывает людям глаза? Ту неумолимую, которая забирает у человека дыхание? Ту долгожданную, которая несет с собой вечный покой? Ту вечную разлучницу, ту благодетельницу, ту старшую сестру каждого человека? Вот он подошел к хладному телу, и в уста его Бог вложил это слово – смерть. Приблизился к покойнику и промолвил – der Tod. Взял за руку умирающего и произнес – Death. Поцеловал ледяной лоб и проговорил – Mort. Упал на грудь и простонал – Morte. Поклонился земным поклоном и прошептал – Muerte. Все языки и наречия знают ее. Во все дома она вхожа – и в хижины племени пираху в джунглях Амазонки, и в яранги чукчей, и во дворец королевы Великобритании, и в покои Московского Кремля, и в Белый дом, что в городе Вашингтоне, округ Колумбия, США. Но есть люди, не желающие признавать ее и мечтающие избавиться от ее абсолютной власти. Им даже мафусаилов век недостаточен, ибо они чают бессмертия. В связи с этим как нам не упомянуть Николая Федоровича Федорова, которого мы представляем себе по большей части в немалых уже годах, с седой бородой, маленьким, сухим, легким на ногу старичком, отчасти похожим на кузнечика. Имя и труды его сравнительно недавно вошли в культурный обиход России. На переломе отношения к нему – от полного запрета до выпуска двух томов главного его труда «Философия общего дела» – к нам совершенно пьяным явился один наш знакомый писатель, а когда мы на правах друга прямо спросили у него, по какому поводу ты, скотина, так нажрался, он, едва не рыдая, воскликнул, повесть, бедная моя повесть! В конце концов мы поняли и пожалели о своем бестактном вопросе.