Психопомп

И прошептал о. Феодор, как бы боясь потревожить Гавриила, с безучастным видом стоящего неподалеку, – тут возникает еще один страшный вопрос: а что же Церковь? Где она? Присутствует ли в народной жизни? участвует ли в ней? или дает о себе знать преимущественно призывами ходить к исповеди, причащаться и соблюдать пост? Это важно, кто спорит. Но есть у нее задача выше и важнее всех прочих: быть человеку поводырем к Христу, наставником жизни, воспитателем, и взыскующим и отзывчивым, и непреклонным и милосердным. Вы сейчас же мне возразите, указав на множество храмов, больших и малых, ныне, как и встарь, оглашающих колокольным звоном русские просторы, на монастыри, которых стало ровно столько же, сколько было их при последнем царе; на почти поголовно крещеный народ; на священников в телевизоре, в школе, в армии, в домах призрения, в больницах; на благодатный огонь, который в пасхальную ночь специальным самолетом теперь доставляют из Иерусалима в Россию, – разве это, скажете вы, не торжество православия. Как бы я хотел этому верить! Ведь и сам бы я вырос в собственных глазах, как человек, причастный великому делу духовного обновления Отечества. А я между тем со скорбью отвечу: избави меня Бог от такого торжества. Плачу и рыдаю, до того мне горько. Да, есть священники, братья мои, которые, возложив руки на плуг, пытаются вспахать окаменелую землю народного сознания – дабы затем бросить в нее семена Благой Вести. Но мало поднимается спелых, полных золотого зерна колосьев – или сухой ветер уносит семена, или умирают они, или склевывают их слетевшиеся к пашне птицы. Скуден наш урожай. Зато вокруг, сверху донизу шум, зычные голоса, звон литавров, гром победы. И, как в страшном сне, видишь – один в праздничном облачении кропит во имя Отца, и Сына, и Святого Духа ракету, чья чудовищная сила грозит разрушением городов и убийством сотен людей; другой с амвона призывает к последней битве за православную веру; третий насаждает в сердцах своей паствы ненависть к тем, кто думает и верует иначе; четвертый рисует леденящие душу картины крушения державы и прихода Антихриста; пятый клеймит Европу, рассадник всяческого зла; шестой – бездуховную Америку; седьмой толкует о патриотизме, повелевающем любить свою Родину, какой бы гадости ни была исполнена она; восьмой бьет в ладоши и приплясывает: Крым наш, Крым наш; девятый… Хватит. Поневоле с тяжелым и горестным чувством признаешь, что нынешняя Церковь – это превозношение перед миром, раболепная покорность власти, обожествление империи как природной формы русского бытия. Мысли мои устремлялись в прошлое, где – чудилось мне – я найду утерянный после советского пленения неповрежденный образ воспитанного Церковью народа. Однако при ближайшем рассмотрении я видел все ту же картину: блеск позолоты снаружи, темнота и запустение внутри. Страшно говорить, но, если бы века жизни с Христом не прошли бы для России втуне, разве Церковь во мгновение ока отреклась бы от государя в семнадцатом году? Разве его судьба, судьба первосвященника, оставила бы равнодушным народ, называвший себя православным? И, может быть, разожженное подлыми руками пламя революции не охватило бы чудовищным пожаром всю Россию? И тяжкую думаешь думу: чего же недоставало России, чтобы принять Христа в свое сердце? Или – кого? Отец Феодор, словно стесняясь, робко молвил: кого-то наподобие Лютера. Скорее всего, торопясь, говорил он далее, мое суждение произведет глубокое смятение в православных умах и вместе с ним и подозрение – нас хлебом не корми, а дай заподозрить в самом искреннем движении души тайную и непременно коварную мысль о какой-нибудь прозелитической скверне, попытке раскинуть сеть и уловить десяток-другой неокрепших душ – хотя у меня нет и тени подобных намерений, и православие мне бесконечно дорого, как первая и последняя любовь. Я говорю о Лютере как о примере личности, которой было бы по силам вырвать русское православие из обрядового оцепенения. Ибо Лютер, давший Небу обет стать монахом, когда по пути в Эрфурт в чистом поле ночью его застигла сильнейшая гроза и все вокруг содрогалось от раскатов грома и на миг вставало из мрака в дрожащем голубоватом свете сверкающих молний, одна из которых вонзилась в землю в двух шагах от него, – он сам стал как молния, сверкнувшая на католическом небосводе и расколовшая его. Век гуманизма и книгопечатания, шестнадцатый век стал веком Реформации, объявившей, что критерием истины может быть только Священное Писание и что нет другого пути на Небо, кроме пути веры.

Марк Лоллиевич, нетерпеливо и строго позвал Гавриил. Нам пора.