Психопомп

Предполагаемым читателям нашего повествования мы еще раз скажем, чтобы они оставили при себе свои известно какого рода домыслы. Нехорошо, господа. Вы, должно быть, запамятовали, что Марк не таков, как большинство представителей мужского пола. Да, после Маши у него были знакомые девушки – и как им не быть у молодого человека приятной – чтобы не сказать большего – наружности и в гораздо лучшую сторону отличающегося от своих сверстников – скромностью, воздержанностью в словах, отсутствием вредных привычек, а также нахальства, наглости и развязности, которые – увы – так свойственны нынешней молодой поросли. Его также обошли стороной заботы о будущей карьере как источнике растущих доходов, меркантильность, расчетливость; он не прикидывал, может ли быть ему полезен тот или иной человек или от него толка, как от козла молока, и, соответственно, не льстил, не притворялся, не лгал. На общепринятый взгляд он мог бы показаться ни рыба ни мясо – но было бы сокрушительной ошибкой не заметить в нем скрывающуюся за его мягкостью твердость и врожденное неприятие всякого рода нечистоты и лукавства. Взять хотя бы ту же «Вечность». Не орал ли на него, багровея и задыхаясь, Григорий Петрович, директор, и не крыл ли его последними словами за тупое, ослиное – так он выразился – нежелание раскрутить клиента. Где катафалк, тыча в заказ пальцем с массивным золотым перстнем, кричал Григорий Петрович и наливался опасной краснотой – так, что сама собой закрадывалась мысль о стоящем за его левым плечом инсульте. «Мерседес» где? У нас три «Мерседеса» неделю стоят из-за таких недоделанных… таких… тут у него вырывался поток совершенно непечатных слов. Где обивка? Шелковая обивка где? Даже тапочки – и те самые дешевые! А подушка? Слезы это мои, а не подушка. А гроб? Себе этот гроб закажи! Помяни мое слово, до смерти будешь ездить на своем корыте. А мог бы… «Не мог», – отвечал Марк, и Григорий Петрович напоследок гремел страшным громом и сулил ему мрачное близкое будущее. Я тебя выгоню в… – и следовало указание места женского рода, куда он вот-вот спровадит Марка. И кому ты… – упоминался вслед за этим предмет несомненно мужского рода, – нужен со своими принципами в нашем бизнесе! Кого-нибудь другого он и вправду бы в два счета выгнал взашей – но Марку изгнание только сулил. Почему? Должно быть, на его жизненном пути впервые оказался подобный образец человеческого рода, и с любопытством и удивлением зрителя, разинувшего рот у клетки с белой вороной, Григорий Петрович наблюдал за Марком. Видел бы он, как Марк порывался позвонить Оле; брал телефон, набирал ее номер, но, не дождавшись соединения, сбрасывал вызов; делал вид, что ему совершенно безразлична эта девица с ее хрипловатым голосом и мягким взглядом темных глаз; и внушал себе, что его звонок – всего-навсего дань вежливости, сочувствия и более ничего. В конце концов, мы потому так угрюмы, что наше общежитие не согрето состраданием. Итак. Восьмерка. Девятьсот десять. Четыреста семьдесят восемь… Гм. А дальше? Сказать, это Марк Питовранов, я был у вас в день смерти вашей тети? И в крематории… Нет. Лишнее. Без крематория. Не исключено, что в связи с причиной его появления он вообще будет совершенно некстати как напоминание о пережитых ею тяжелых днях. Ей хотелось бы поскорее забыть – а тут он. Здравствуйте, Оля. Я у вас был, когда ваша тетя приказала долго жить. Здравствуйте. С холодом в голосе. Не помню вашего имени.

Ужас.

Или. После молчания, от которого, как из щели, тянет ледяным сквознячком. Я вас слушаю.

О, никогда. Сквозь землю мне провалиться.

Вообразим, однако, нечто иное.

Ах да, ну как же. Еще раз примите благодарность. Все сказали, нам повезло с агентом.