ПСС, Том 1

Подошел еще гость, статистик Бернгардт, бородатый, сумрачный человек. Он недавно вернулся из Сибири, и Грише казалось, что это суровые сибирские мужики приучили его быть таким скупым на слова. И теперь он молча сел в угол со стаканом чаю и принялся рассматривать волосы в своей большой темной бороде. Каменский тотчас заговорил с ним о Сибирской железной дороге. Бернгардт отвечал отрывисто, а все поглядывали на них, как бы спрашивая: какой интерес представляет Каменскому железная дорога? Ведь «они» отрицают цивилизацию!

Вдруг агроном почтительно промолвил:

Правда, что Лев Николаевич не совсем здоров?

Да, да, -поспешил ответить Бобрицкий, -я читал недавно сам.

-Нет, неправда, ответил Каменский. -Я недавно имел о нем известия.

Бобрицкий поднял брови.

Но я же сам, своими глазами читал в «Новом времени»! сказал он.

-Вы не верьте. Газеты для того же и существуют, чтобы выдумывать неправду, -возразил Каменский с снисходительной улыбкой.

Игнатий задвигался на стуле.

Ну, знаете, это слишком сильно сказано!-проговорил он с неприятной улыбкой.

А где он теперь? В Ясной Поляне? -перебила Марья Ивановна.

Что вы?

Каменский спросил очень ласково, но Марья Ивановна смешалась. Она встряхнула локонами и с трудом выговорила:

Правда, что он только лето живет в деревне?

Да, вот это правда.

Все переглянулись и помолчали. Каменский налил в блюдце чаю и уже начал говорить с агрономом о рамочных ульях, как вдруг Софья Марковна выговорила громко и насмешливо:

А правда, что он уже сменил пресловутую блузу на костюм велосипедиста?

Вот это опять неправда, -уже совсем важным тоном возразил Каменский.

Снова переглянулись, а Игнатий издал какой-то носовой звук.

Я, собственно, не понимаю ... начал он, собирая хлебные крошки.

Но в это время раздался насмешливо-отчетливый голос Петра Алексеевича:

А правда, что мы с Илюшей еще пьяны?

Все живо обернулись.

Улыбаясь, Петр Алексеевич медленно шел с коробкой сигар в одной и с дымящейся папиросой в другой руке, немного приподняв плечи и не поворачивая головы, как уходят богатые люди из ресторанов среди кланяющихся лакеев. После холодной воды он посвежел и ободрился; слегка прищуренные глаза блестели, смуглое припухшее лицо было весело. И как всегда, он был очень представителен; небольшое брюшко, туго обтянутое жилетом, не портило его высокой, плотной фигуры; ноги сравнительно с ней были тонки, но стройны.

Зато маленький, тщедушный человек, который шел за ним в длинном черном сюртуке, производил странное впечатление; старческое лицо его, лицо скопца и алкоголика, было желто и испито; длинные, монашеские волосы жидкими темными космами падали на плечи; маленькие агатовые глаза неестественно блестели.

-Отставной профессор консерватории, потом монах, пьяница и мой друг, Илья Подгаевский, -отрекомендовал его Петр Алексеевич, здороваясь с гостями и усаживаясь к столу.

-Полно, Петр! -с пафосом воскликнул Подгаевский, кивнул всем головой и задумчиво зашагал из угла в угол, бросая себе в рот мятные лепешечки.

Наступило минутное молчание. Каменский пристально, без стеснения рассматривал то Подгаевского, то хозяина. Последний, очевидно, заметил это, потому что отчетливо повторил, обращаясь уже к одному Каменскому:

Так как вы нас находите? Пьяны мы или уже можем вести душеспасительные беседы?

Мы этого еще не знаем, ответил Каменский серьезно. Петр

Алексеевич сделал вид, что уже не слушает, и обратился к Наталье Борисовне:

Мамаша, -сказал он, налейте и мне стаканчик чаю, только, пожалуйста, без коньяку!

Вот как! -засмеялась Наталья Борисовна.

Я слышу разговор о Толстом, продолжал Петр Алексеевич, оглядывая всех и подчеркивая слова, -и вот мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, чего прежде не хотелось. И когда я понял то, что понял, я перестал делать то, чего не надо делать, и стал делать то, чего не делал и что нужно делать.

Все засмеялись.

Очень, очень удачно скопирован Толстой! -подхватил Бобрицкий.

Какой догадливый! -пробормотал Петр Алексеевич, раздувая ноздри.

Нет, почему вы так против велосипедистов? улыбаясь, но уже нервно прикрывая глаза и волнуясь, заговорил Игнатий.

Разве я это сказал? спросил Каменский и поднял брови.

То есть не сказали, но, в сущности, это понятно... И это странно". Я думаю, что всякий труд, исполняемый с наименьшим напряжением мускулов ...

Все прислушались. Каменский ж е немного наклонил голову, и по лицу его было видно, что он хочет вникнуть в каждое слово. Но Игнатий запнулся, щелкнул пальцами и прибавил торопливо:

Я хочу оказать, что такой труд, во всяком случае, более нужен, чем какой-либо другой...

Я вас не понимаю, спокойно возразил Каменский.

Не понимаете? переспросил Игнатий.

Извините, не понимаю. Игнатий

вздернул плечами.

Что же тут непонятного? Разве я темно выражаюсь?

Нет, но вы, очевидно, не подумали, что сказали.

Игнатий прикрыл глаза, соображая, подумал он или нет, и наконец выговорил:

Нет, знаете, я темно выразился, но вполне понятно, что я хотел сказать. Я хотел сказать, что всякий труд...