— Вася, опомнись, что ты? Что съ тобой? Ничего нѣтъ, ничего, ничего. Клянусь.
Я бы еще помедлилъ, но эта ложь подожгла еще мое бѣшенство. «Ну чтожъ, ее, а потомъ себя».
— Не лги, мерзавка, — завопилъ я и выстрѣлилъ разъ и два. Она вскрикнула и упала на полъ. И въ ту же минуту вбѣжала няня.
— Я убилъ ее, — сказалъ я. И въ это время въ двери показалась Лизанька въ одной рубашенкѣ съ ужасными глазами. Я встрѣтился съ ней глазами, и бѣшенство мое прошло. Я повернулся и пошелъ въ кабинетъ и сталъ курить, дрожа всѣмъ тѣломъ и ничего не понимая и ничего не думая. Я слышалъ, что тамъ что то возились. Слышалъ, какъ пріѣхалъ Егоръ съ корзинкой. Онъ внесъ въ кабинетъ корзинку.
— Слышалъ? Я убилъ жену, — сказалъ я ему. — Скажи дворнику, чтобъ далъ знать въ полицію.
Онъ ничего не сказалъ и ушелъ. Я опять сталъ курить, прислушиваясь къ звукамъ въ квартирѣ. Кто то пришелъ. Я думалъ, что полиція, и придетъ ко мнѣ, но это былъ докторъ. Вдругъ скрипнула дверь. А можетъ быть, это она, и ничего не было; но это была не она, шаги были чужіе. «Да, теперь надо и себя», сказалъ я себѣ, но я говорилъ это, но зналъ, что я не убью себя. Однако я всталъ и взялъ опять въ руки револьверъ. Въ дверь вошла няня. Няня въ кофточкѣ вошла робко и сказала, что она меня зоветъ къ себѣ. Да вѣдь я убилъ ее. Няня вдругъ заплакала (а она была прехолодный и непріятный человѣкъ).
— Васъ просятъ. Онѣ въ постели. Докторъ перевязалъ. Едва ли живы будутъ, очень слабы, — сказала она, какъ бы говоря о болѣзни независимой отъ меня.
«Да, если нужно будетъ, то всегда успѣю», сказалъ я себѣ и положилъ револьверъ. «Фразы. Гримасы. Ну, да Богъ съ ней. Пойду». Только что я вошелъ, странный запахъ пороха поразилъ меня. Проходя по коридору мимо дѣтской, я опять увидалъ Л[изаньку]. Она смотрѣла на меня испуганными глазами. Мнѣ показалось даже, что тутъ были и другіе — всѣ пятеро смотрѣли на меня. Я подошелъ къ двери, и горничная тотчасъ же изнутри отворила мнѣ и вышла. Она лежала на нашей двуспальной постели, на моей даже постели, къ ней былъ легче подходъ. Она лежала на высоко поднятыхъ за спиною подушкахъ въ кофтѣ бѣлой, не застегнутой, съ открытой грудью, на которой видна была повязка раны. Но не это поразило меня. Прежде и больше всего меня поразило ее распухшее и синѣющее по отекамъ лицо, часть носа и подъ глазомъ. Это было послѣдствіе удара моего локтемъ, когда она хотѣла удерживать меня. Этотъ видъ былъ ужасенъ. Мнѣ стало гадко, но еще не жалко.
Жалко мнѣ стало только тогда, когда глаза наши встретились. Такое было жалкое, забитое, усмиренное, покорное лицо. Боже, что какъ я ошибся?!» подумалъ я.
Она поманила меня и начала тихо-тихо. Я подошелъ вплоть. Не спуская съ меня взгляда, она тихо-тихо проговорила:
— Прости, Вася.
И это слово, этотъ взглядъ, очевидно умирающей, не нуждающейся уже ни въ чемъ женщины сразу убили во мнѣ животное, то одно и тоже животное, которое испытывало къ ней то, что кощунственно называется среди насъ любовью, и то животное, которое убило ее. Я въ первый разъ увидалъ въ ней человѣка, сестру, и не могу выразить того чувства умиленія и любви, которое я испыталъ къ ней.
— Прости меня, я виновата, но я не могла, я не могла, я не знаю, что со мной сдѣлалось. Прости.
Я молчалъ, потому, что не могъ говорить. Изуродованное лицо сморщилось.
— Зачѣмъ это все было? Прости.
— Я не могу прощать, я отмстилъ, — сказалъ я.
— Какъ? — вдругъ вскрикнула она, приподнялась, и глаза ея заблестѣли лихорадочно. — И ты говоришь, что[162]
я умру? Нѣтъ, нѣтъ, я не умру. Я не хочу. Я не могу. Я бы хорошо жила. Я искуплю.Потомъ сдѣлался бредъ. Она стала пугаться, кричать.
— Стрѣляй! я не боюсь, только всѣхъ убей.[163]
Ушелъ! ушелъ!Про дѣтей только она не вспомнила ни разу ни въ бреду ни въ свѣтлыя минуты. Она не узнала даже Л[изаньку], которая прорвалась къ ней. Я не видалъ, какъ она умерла въ тотъ же день, къ полдню. Меня въ 8 часовъ отвезли въ часть, а оттуда въ острогъ. И тамъ то, просидя эти 11 мѣсяцевъ, дожидаясь суда, я обдумалъ себя, свое прошедшее и понялъ его.
Мы долго сидѣли молча. Онъ всхлипывалъ и трясся молча передо мной. Лицо его сдѣлалось тонкое, длинное и ротъ во всю ширину его.
— Да, — сказалъ онъ вдругъ. — Если бы я зналъ, что знаю теперь, какъ я былъ [бы] счастливъ и какъ бы она могла быть счастлива. Я бы не женился на ней ни за что. И ни на комъ не женился бы.
Опять мы долго молчали.