ПСС. Том 35. Произведения, 1902-1904

— Буду, — отвечал Хаджи-Мурат и, встав, тотчас же разулся, обмыл ноги и, ровно поставив их, стал на⁴⁶⁶ ковер, присел на пятки и закрыл руками глаза и лицо.

Он еще не кончил молитву, когда из овальной, вверху обмазанной двери вышла ханум с столиком, на котором лежали чуреки и чашка,⁴⁶⁷ сыр и мед. Она остановилась в дверях и хотела вернуться, но в это самое время Хаджи-Мурат поднялся с колен и, на обе стороны повернув голову, проговорил в последний раз: «Ляилаха-илла-ллах» — «нет Бога, кроме единого Бога» и, надев туфли, сел на подушки.

— Жива? Здорова? Дети здоровы? — проговорил он, не ожидая ответа, ласковым взглядом и словом веселя женщину.⁴⁶⁸

Через несколько времени вошел сын и сел на корточки, прося есть.

Хаджи-Мурат поел и тотчас же лег, подложив пистолет под подушку и покрывшись буркой. Он не спал две ночи, объезжая посланных Шамиля, и теперь, уверенный в гостеприимстве и защите кунака, тотчас заснул. В⁴⁶⁹ конце ночи его разбудил хозяин вместе с теми двумя тавлинцами, которые ходили в эту ночь к Воронцову. Хаджи-Мурат вскочил, схватился за пистолет, но тотчас опять положил его. Отслушав донесение мюрида, он встал и быстро оделся и, вместе с хозяином, выехал из аула. Его мюриды пошли пешком. Перед рассветом он простился с хозяином и, в сопровождении четырех мюридов и лошади с вьюками, переехал Аргуни и уже рассветало и на горах был розовый свет, когда он приблизился к месту, где трещали топоры русских рубщиков леса.

* № 10 (рук. № 11).

В тот самый вечер, как Панова назначали в секрет, а майор с широк[олицым] офицером усаживались у Воронцова за вист, в ближайший к Воздвиженской немирной аул въезжало пять всадников. В ауле, как и все аулы, приютившемся к горе так, что гора заменяла задние стены саклей и часть боковых,⁴⁷⁰ в ауле шла обычная, тихая и вечерняя жизнь. Муедзин уже прокричал свое призванье, и старики уж помолились и, выйдя из мечети, сидели на бревнах и камнях, беседуя о Шамиле и русских, и о последней победе Шамиля, в которой был убит важный генерал. Женщины — которые шли с кувшинами с водой и за водой под гору, которые разводили огни,⁴⁷¹ и по всему аулу стелился пахучий дым горящего навоза.

* № 11 (рук. № 13).

I

В самый разгар войны Шамиля с русскими в передовой крепости Шахгири или по русски Воздвиженской фельдфебель 2-й роты, Петров,⁴⁷² уважаемый и солдатами и офицерами Василий Кононыч, отслуживающий двадцать четвертый год, три раза раненный, с двумя георгиевскими крестами,⁴⁷³ широкоплечий, сильный, строгий человек с⁴⁷⁴ густыми щетинистыми усами, вызвал свою роту на вечернюю зорю.⁴⁷⁵ Солдаты в коротких полушубках (был декабрь месяц, снега не было, по ночам морозило) вышли из казарм и своих домиков, стали лицом на восток, и песенники⁴⁷⁶ пропели «Отче наш», потом⁴⁷⁷ Петров громко передал полученный им от ротного приказ выступать завтра с топорами до зари за Шахгиринские ворота.

— Панов! — крикнул фельдфебель.

— Здесь!

— Кондаков!

— Здесь!

— Никитин!

—⁴⁷⁸ Я.. у..

— Троим в секрет за ворота.

⁴⁷⁹После ужина в 9-м часу, — уже было совсем темно, и яркие звезды зажглись над горами, — Панов, Кондаков и Никитин⁴⁸⁰ вышли из казарм и с ружьями на плечо пошли по улице укрепления за ворота.⁴⁸¹ Место, где ложились секреты, было в четверти версты от ворот.

Дойдя до этого места, Кондаков снял ружье с плеча, стукнул его о земь и остановился.

— Шабаш, ложись, ребята.

Другие два солдата сделали то же. Хотя курить запрещалось, Никитин все-таки закурил, Панов затягивался из его трубки, и между ними начался разговор.

Никитин был молодой человек, недавно сданный по очереди из большой хорошей семьи Владимирской губернии. Дома осталась молодая еще мать, красавица жена, три брата с женами и ребятами. Никитин, Петра, пошел охотно за брата. Но теперь, как это часто бывает, он раскаялся в своем добром поступке. Тоска съела его. Зачем он бросил богатый дом, родительницу, жену; зачем живет здесь, на чужой стороне, ходит рубить лес без толку и стреляет по татарам? Не мог сжиться Петра с этой жизнью, и курил, и пил он, и тоска всё хуже и хуже одолевала его. Два раза он думал бежать, да и выходил за крепость, но⁴⁸² молился и проходило.⁴⁸³ Особенно тяжело было Петру то, что солдаты товарищи, которые по его соображениям должны были испытывать то же, что и он, не только не понимали его, и когда он заговаривал с ними о своей тоске,⁴⁸⁴ смеялись над ним, но, напротив, как будто были совсем довольны своей жизнью и гордились ею.

⁴⁸⁵— Эх, житье, — сказал Петра, садясь на землю и отчищая под собой сухие листья и ветки.

— А чем не житье? — отвечал Кондаков. — Давай трубку-то, будет.

— Люди живут домом, жены, дети, своя дома работа...

— Вот и видно, мужик необтесанный, — сердито крикнул⁴⁸⁶ Кондаков. — Дома жена, родители, — передразнивая⁴⁸⁷ Петра, повторял Кондаков. — Тут, брат, не жена, а служба царю и отечеству.

— Какая служба! Руби и руби. А она опять вся пуще зарастет, а он.... его мать, на лето засядет в чащу, не вышибешь его оттель, — сказал Панов.