ПСС

Выбравшись из воды и просушив одежду, Дмитрий Михайлович пошел вдоль берега, интуитивно чувствуя, что где-то там, впереди, должна стоять дача, похожая на скромный дом купца второй гильдии, с кинозалом, подземным ходом и скрытой от глаз системой отопления. Как ни удивительно, но вскоре Добронравов добрёл до дачи, и была она точь-в-точь такой, какая ему представлялась. Заглядывая в высокие окна, он уже знал, что там увидит: столовую с огромным столом, уставленным различными яствами и бутылками красного вина, скромную до аскетизма спаленку с деревянной кроватью, рядом с которой стоят сапоги из седельной кожи.

— Ви-и-и сталинист? — спросил у Дмитрия Михайловича приятный мужской голос с лёгким грузинским акцентом.

Добронравов так и не понял, откуда шёл голос, — казалось, он звучит у него в голове.

— М-м-м… не совсем.

— Ви умерли до 1953 года?

— Нет, что вы. Я после 1953-го только родился.

Невидимый собеседник надолго замолчал и не издавал ни звука, но Дмитрий Михайлович почему-то подумал, что он курит трубку.

— Хотите остаться здесь?

— Нет.

— Хотите идти дальше?

— А куда дальше?

— Времени у Добронравова — вечность, перед ним — бесконечность. Все пути открыты. Правильно я говорю, товарищ Мехлис?

Ответа товарища Мехлиса Добронравов не расслышал, так его оглушил пронзительный заводской гудок. От неожиданности Дмитрий Михайлович зажмурил глаза, а когда открыл, то не увидел больше ни леса, ни дачи, ни озера. Вокруг сновали люди с тачками, шипел пар, вырывавшийся на свободу из огромного котла паровоза. Звенел металл. Баба Хопра забивала сваи. От каждого удара земля дрожала так, будто где-то вдали шагал великан.

Перед изумлённым Добронравовым предстала великая стройка гидроэлектростанции, похожая на гигантский муравейник. Миллионы тружеников — и каждый занят, делая своё дело: долбит породу, выносит обломки, заливает бетон. У многих рабочих на груди сияли ордена героев труда. Симпатичные комсомолки в обтягивающих комбинезонах весело красили, штукатурили, шпаклевали. На холме возвышалась вышка с громкоговорителем, из которого доносилось: «Эх, хорошо в стране советской жить…»

Внезапно музыка прервалась, и прозвучало приглашение для всех желающих записываться в космическую экспедицию на Марс.

* * *

— Что, товарищ, мутит, да? — участливо спросил у Дмитрия Михайловича голубоглазый комсомолец, с которым он познакомился в тренажёрном зале подготовительного центра будущих «марсиан».

Нашего героя действительно мутило, но не от тренажёров, а от ответа на вопрос: «А почему не летят на Луну?» Оказывается, Луну давно захватил П3Р — Потусторонний Третий Рейх, выселив оттуда то ли шумеров, то ли вавилонян.

— И теперь надо успеть первыми хотя бы на Марс! — так ответил Добронравову комсомолец.

— Какой Марс?! Я же умер! Какие стройки, какие полёты?! Это всё ненастоящее!

— Э, нет! С таким настроением вам тут делать нечего, — решительно заявили Дмитрию Михайловичу крепкие ребята в штатском, выводя под руки из тренажёрного зала. — Таких не берут в космонавты!

…Сигарообразная ракета стартовала без него, а на Дмитрия Михайловича с ясного неба спикировал бомбардировщик, и он бросился бежать, не разбирая дороги. Сначала Добронравов бежал вдоль железнодорожного полотна, потом наткнулся на плетёный забор, украшенный сверху перевёрнутыми глечиками. Поднял глаза — увидел сельский домик с соломенной крышей.

— Матка — курки, яйки, сало, млеко! Дафай, дафай! — услышал Добронравов грубые мужские голоса и женский плач.

Хоть Дмитрий Михайлович и был пацифистом, но пройти равнодушно мимо тех, кто обижал женщин, он не мог. Влетев во двор, он обнаружил там бабульку, прижимающую к себе курочку-пеструшку, и троих солдат в серой форме с автоматами наперевес. Увидев Добронравова, солдаты разбежались с криками: «Партизанен! Партизанен!»

Побеседовав с местной жительницей, угостившись яичницей со шкварками и молочком, наш герой узнал, что партизанский штаб здесь недалеко — у любого немчуры спроси, и он покажет. Дмитрий Михайлович не собирался идти к партизанам, но, как только он вышел за порог дома гостеприимной хозяйки, его завертела декабрьская вьюга и бросила в объятия вражеского патруля.

— Аусвайс! — потребовали немцы.

Добронравов порылся в кармане и обнаружил профсоюзный билет. Немцы внимательно изучив билет, держа его вверх ногами.

— Проходи! — сказали они.

— Не подскажите, как пройти к партизанам? — спросил у солдат Добронравов, вспомнив совет доброй бабульки.

— Через тва дома направо, руссиш швайне, — высокомерно ответили те и подтолкнули его в спину дулами автоматов. — Иди! Дафай, дафай!

Партизаны как раз наряжали ёлку и собирались праздновать Новый год. Играли на баяне, пели «Бьётся в тесной печурке огонь». Печь топили сосновыми шишками и пачками листовок, где готическим шрифтом были напечатаны призывы переселяться в П3Р.

— Оставайся с нами! — предложил Добронравову белорусский партизан, подливая ему спирта в металлическую чашку. — Сам видишь, живём мы хорошо. Но женщин, скажу честно, здесь мало — не любят они военное время.