Птичий короб

Того, кто к ним поднялся, Мэлори не видит, но чувствует его присутствие.

Она лежит спиной к лестнице и наблюдает за выражением лица Олимпии: страх в глазах той сменяется благоговением.

«Олимпия, не смотри! – беззвучно просит Мэлори. – Мы с тобой такие смелые. Мы такие умницы. Потянись к своему ребенку. Когда он совсем выйдет, закрой ему глазки. И сама зажмурься. Не смотри, Олимпия! Не смотри!»

Слишком поздно. Подруге уже не помочь.

Олимпия подается вперед. Глаза вылезают из орбит, рот открывается – на лице три идеальных круга. Олимпия кривится, потом сияет от счастья.

– Ты красивый, – с улыбкой говорит Олимпия. Улыбка у нее кривая, дрожащая. – Ни капли не страшный. Хочешь взглянуть на моего ребенка?

«Ребенок, ребенок, – думает Мэлори. – Ребенок в чреве Олимпии, а она сошла с ума. Господи, Олимпия сошла с ума. Господи, тварь за мной, тварь за моим ребенком».

Мэлори закрывает глаза.

Закрывает, но успевает заметить Гари, стоящего на границе пространства, освещенного свечами. Только где уверенность, которой он так бахвалился? Гари сейчас похож на испуганного ребенка.

– Олимпия, закрой малышу глазки, – говорит Мэлори. – Потянись к нему, постарайся ради своего ребенка.

Лицо подруги Мэлори не видит, но изменения в голосе очевидны.

– Что? Ты будешь мне указывать, как растить моего ребенка? Ну и сучка ты! Ну и… – Голос Олимпии превращается в рык.

Бред сумасшедшего.

Безумные, опасные речи Гари.

Олимпия лает.

Показывается головка малыша Мэлори.

Мэлори тужится. Невесть откуда взявшаяся сила помогает ползти вперед. Мэлори тянется к малышу Олимпии. Она его защитит.

Тут среди боли и безумия раздается первый крик малыша Олимпии.

«Закрой ему глаза».

Ребенок полностью выходит из чрева Мэлори, и она тут же закрывает ему глаза. Головка такая мягкая! Мэлори надеется, что дотянулась до него вовремя.

– Иди сюда, – говорит она и подносит ребенка к груди. – Иди сюда и закрой глазки.

В другом конце чердака нервно смеется Гари.

– Потрясающе! – говорит он.

Мэлори нащупывает нож и перерезает себе пуповину.

Потом отрезает два лоскута от окровавленного полотенца, на котором лежит. Ощупывает промежность ребенка. Это мальчик. Рассказать об этом некому. Рядом ни сестры, ни отца, ни матери. Ни акушерки. Ни Тома. Мэлори крепко прижимает сына к груди и завязывает ему глаза полотенечным лоскутом.

«Важно ли для ребенка увидеть лицо матери сразу после рождения?»

За спиной у нее шевелится тварь.

– Дитя, – дребезжащим голосом говорит Олимпия, – мое дитя, – гордо повторяет она.

Мэлори ползет вперед. Тело отчаянно протестует. Она тянется к малышу Олимпии.

– Олимпия! – зовет она, слепо цепляясь за воздух. – Я здесь, Олимпия. Дай мне малыша. Посмотреть дай.

– С какой радости мне отдавать его тебе? – хрипит Олимпия. – Зачем тебе мое дитя? Ты рассудок потеряла?

– Нет. Просто посмотреть хочу.

Глаза у Мэлори закрыты. На чердаке тишина. Дождь негромко стучит по крыше. Мэлори скользит вперед на собственной крови.

– Олимпия, я только посмотрю! Это ведь девочка? Предчувствие тебя не обмануло?

Вдруг Мэлори замирает посреди чердака. Слышит, как Олимпия что-то жует. Неужели… Да, она перегрызает пуповину.

Мэлори зажмуривается крепче. К горлу подкатывает тошнота.

– Прошу тебя, дай посмотреть, – выдавливает из себя Мэлори.

– На, возьми, – говорит Олимпия. – Посмотри, посмотри на нее!

Наконец ребенок Олимпии на руках у Мэлори. Девочка!

Олимпия поднимается. Звук такой, словно она угодила в лужу. Мэлори знает, что это послед вместе с кровью и путом.

– Спасибо! – шепчет Мэлори. – Спасибо, Олимпия!

Этот поступок останется для Мэлори самым светлым воспоминанием о подруге. Олимпия, потеряв рассудок, все же отдала ребенка, позаботилась о нем.

Мэлори завязывает малышке глаза вторым лоскутом.

Олимпия бредет к завешенному окну. Туда, где стоит Гари. Тварь затаилась за спиной у Мэлори, которая влажными от крови пальцами еще крепче зажимает младенцам глаза. Малыши плачут.

Судя по звукам, Олимпия куда-то пробирается, на чем-то скользит.

Похоже, она куда-то лезет.

– Олимпия?

Она что-то устанавливает, к чему-то готовится.

– Олимпия? Что ты делаешь, Олимпия? Гари, останови ее! Прошу тебя!

Бесполезно. Гари безумнее всех.

– Я иду на улицу, сэр, – заявляет Олимпия Гари, который наверняка рядом с ней. – Засиделась я дома.

– Стой, Олимпия!

– Я выйду на улицу! – твердит та голосом, не то детским, не то столетней старухи на смертном одре.

– Олимпия!

Слишком поздно. Стекло чердачного окна бьется, что-то ударяет о стену снаружи.

Тишина. На первом этаже и на чердаке тишина. Нарушает ее Гари:

– Олимпия повесилась! Повесилась на пуповине!

«Нет! Господи, не позволяй Гари описывать мне этот ужас».

Гари радостно смеется.

Тварь движется у Мэлори за спиной. Мэлори в эпицентре безумия. Классического безумия. Такое поражает людей после войны, развода, разорения, или когда твоя подруга…

– Повесилась на пуповине! На собственной пуповине!

– Замолчи! – кричит Мэлори, не открывая глаз. – Замолчи!

Крик захлебывается, потому что тварь наклоняется к Мэлори. Теперь тварь (ее лицо?) у самых губ Мэлори.

Мэлори не шелохнется. Она едва дышит. На чердаке тишина.