Птица малая

– Буду иметь в виду, – уже задыхаясь от едва сдерживаемого смеха, выдавила Энн, но не удержалась и добавила: – То есть ему прописали целибат.

– Ну, в известном смысле он был полезен для Марка на начальной стадии. Но со временем он изменился. Но теперь посмотрите сюда! Прямая иллюстрация к моему мнению об Эмилио, – с подчеркнутым вниманием проговорил Д. У. – Для Эмилио разделение между естественным и сверхъестественным имеет основополагающий характер. Его Бог не повсюду. Его Бог не является имманентным. Его Бог находится где-то вовне, к нему нужно стремиться и обретать его после долгих трудов. И тут вы должны поверить мне, но целибат для Эмилио – часть сделки. Он видит в нем способ концентрации, фокусировки всей жизни. И мне кажется, что у него получилось. Только не знаю, он ли нашел Бога, или это Бог сам явился за ним…

Теперь они могли видеть навес хампийи под потоком расплавленной меди, лившимся от запада. Аскама, как и прежде, лежала на коленях у Эмилио и явно спала. София склонялась над клавиатурой компьютера. Заметив их, Эмилио поднял руку. Они помахали в ответ.

– Хорошо, хорошо. Я поняла вас, – сказала Энн. – Не буду вмешиваться. Возможно, все устроится само собой.

– Надеюсь на это. Для них поставлено на карту слишком многое. И для всех нас. – Приложив ладонь к животу, Д. У, скривился. – Черт возьми.

– С вами все в порядке?

– Ну конечно. Только нервы взыграли. У меня на все неприятности в первую очередь реагирует желудок. Я думал, что вы все знаете, но одно дело знать, а другое сказать.

– А какова ваша личная теология, Д. У.? – спросила Энн, остановившись на верху тропки, уводившей с обрыва вниз.

– Ну, блин. В мои лучшие дни? Я пытаюсь охватывать умом обе крайности переживания Бога: и трансцендентную, и личную. Однако ж, – он коротко ухмыльнулся, – случаются такие дни, когда мне кажется, что по сути своей Господь наш является шутником космического масштаба. – Энн посмотрела на него, вопросительно подняв брови. – Если учесть, что благой Господь решил сделать Д. У. Ярброу католиком, либералом, уродливым, веселым и недурным поэтом, a потом повелел, чтобы он родился в Уаско, штат Техас, скажите, можно ли воспринимать Его серьезно?

И со смехом они направились по ступенькам вниз, в вырезанное в камне помещение, которое называли теперь домом.

* * *

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ОБЪЕКТ этого разговора оставался в полном неведении относительно того, насколько интересует ближних степень возвышенного состояния его души. Эмилио Сандос обливался потом, Аскама, уютно устроившаяся на его коленях, излучала тепло, как четвертое солнышко в конце дня. И если бы некто, рискнув предположить, что патер Эмилио размышляет отнюдь не о вящей славе Господней или не продумывает новые обнаруженные им грамматические тонкости, спросил его в лоб, о чем он сейчас думает, сам Сандос ответил бы без колебаний: «Жалею о том, что нельзя выпить пивка».

Пивка… а футбол вполуха по радио во время работы дополнил бы жизнь до блаженства. Впрочем, он был полностью счастлив и в отсутствие этих двух ингредиентов и знал это. Прошедшие недели были полны откровений. У себя дома, а также в Судане и Арктике ему приходилось видеть проявления великого благородства, поступки, полные великой самоотверженности, и в такие мгновения он ощущал близость к Богу.

Когда-то он задал себе вопрос: зачем совершенный Бог создал Вселенную? От собственного великодушия и доброты? Ради удовольствия видеть, как принимаются чистые дары? Быть может, именно так и обретают Бога: познав, что получил от него, познав Божественную щедрость, оценив великое и малое…

Ощущение поглощенности – насыщенной, завороженной – неизменным образом миновало. Никто не в состоянии долго переживать его. Но память об этом ощущении не отпускала Эмилио, иногда он по-прежнему какими-то фибрами своей души ощущал его.

Случались такие времена, когда он не мог закончить ни одной молитвы – не мог даже начать, ибо слова ее становились слишком велики, непосильны ему. Но дни шли, делаясь более обыкновенными, и даже это казалось ему даром свыше. Здесь у него было все: работа, друзья, подлинное счастье. Подчас это ощущение переполняло его, и собственная мера благодарности казалась невозможной.