Птица малая

«Ах ты, блин, ах ты, срань, ах ты, бедняжка!» – вскричала прекрасная принцесса, помахав деревянной ногой в воздухе, – продекламировал он нараспев – в кабинете, кроме него, никого не было.

София предлагала хорошие деньги. Он мог бы провести операцию по графе «реализация устаревшего оборудования». Сами камни практически не стоили ни хрена. Так почему же не продать одну штучку, подумал он. И вообще, кого интересует, что именно с ним происходит?

Ожидая ответа Йена Секидзавы на свое предложение, София Мендес смотрела из окна на старую часть Иерусалима и спрашивала себя о том, что именно привело ее в этот город.

В первые часы свободы она решила просто жить так, как жила прежде. Она сообщила иезуитам в Рим о своем новом статусе, заверила их в полной готовности действовать в качестве основного подрядчика на прежде обсужденных условиях и договорилась о том, что новый контракт перепишут на ее имя.

Контракт предусматривал тридцатипроцентный аванс, и София, понимая, что может вести работу из любого места в мире, воспользовалась этими деньгами для того, чтобы оплатить поездку в Израиль. Почему?

Оставшись без матери, зажигавшей свечи в шаббат, и без отца, выпевавшего древние благословения над хлебом и вином, она потеряла соприкосновение с религией своего изувеченного детства. Однако после долгих скитаний по миру она ощущала потребность каким-то образом вернуться домой, убедиться в том, что она еще способна принадлежать к какому-то месту. Ничто не звало ее в Стамбул – теперь мирный, утихомирившийся, добившись собственного разрушения. Любые связи с Испанией были слишком сомнительны, носили ненадежный и исторический, по сути, характер. Итак, остается Израиль. Родина по умолчанию, решила она.

В первый же проведенный в Иерусалиме день застенчиво, впервые в жизни, она посетила миквэ, место ритуального омовения. Выбрала она ее наугад, не зная, что так поступают израильтянки, готовящиеся к свадьбе.

Дама, обслуживавшая это заведение, сначала решила, что София собирается замуж, и очень расстроилась, обнаружив, что у нее нет молодого человека.

– Такая красотка! Такое восхитительное тело! Какая потеря! – воскликнула женщина, улыбаясь смущенной Софии. – Так что оставайся здесь! Сделаешь алию, найдешь хорошего еврейского парня, естественно, наделаете кучу очаровательных детишек!

Возражать против доброжелательного совета противоестественно, и она вообще удивилась тому, что хотела бы это сделать, пока ее обихаживали и очищали – волосы, ногти… обмывали, разглаживали, натирали, освобождали от косметики, пыли, от прошлого. Почему же и не остаться, спросила она себя.

Потом ее, завернувшуюся в белую простыню, проводили к собственно купальне-миквэ и предоставили возможность самой сойти по кафельным ступенькам, составлявшим причудливую мозаику, в теплую чистую воду. Работница миквэ остановилась за приоткрытой дверью, помогла ей вспомнить еврейские молитвы и напомнила:

– Три раза, с головой, так чтобы ни один кусочек тебя не торчал над водою. И не торопись никуда, моя дорогая. А теперь я оставлю тебя.

B третий раз вынырнув из воды, убрав со лба волосы и вытерев глаза, София ощутила себя невесомой и парящей во времени, пока слова древних молитв проплывали в ее памяти. Существовало молитвенное благословение на вкушение первого плода после зимней нужды, вспомнила она молитву, произносимую ныне перед новым началом, перед поворотной точкой в жизни: Да будешь ты благословен, владыка Вселенной, давший нам жизнь, поддерживающий нас и позволивший нам дожить до этого дня…

Быть может, связанные с миквэ разговоры о замужестве и детях напомнили ей об Эмилио Сандосе. После той последней ночи с Жобером София Мендес держалась в стороне от мужчин – их было в ее жизни слишком много, и пришли они слишком рано. Но даже при всем этом она находила священнический целибат варварством. Все, что она знала о католицизме, вселяло в нее отвращение – эти гонения, эту концентрацию внимания на смерти, на мученичестве, уже сам главный символ его, являвшийся инструментом римского карательного правосудия, потрясающим в своей жестокости. Первоначально работа с Сандосом воспринималась ею как акт героического самопожертвования: сотрудничество с испанцем, всегда в черной рясе, наследником инквизиции и изгнания, адептом пиратской религии, забравшей хлеб и вино у шаббата и превратившей их в плоть и кровь.

Однажды вечером у Джорджа и Энн она даже бросила ему вызов под расслабляющим воздействием рома Ронрико:

– Объясните мне смысл мессы!

В наступившей тишине он замер, разглядывая свою тарелку и куриные кости на ней.

– Возьмем, к примеру, Звезду Давида, – наконец проговорил Эмилио. – На мой взгляд, чрезвычайно могущественный символ – Божественное начало нисходит вниз, человеческое восходит вверх. В центре, на пересечении, человеческое и Божественное встречаются. Именно в этой области и происходит месса.