Птица малая

Д. У. снижался над океаном, а потом, словно контрабандист, летел низко, едва не касаясь того, что можно было назвать верхушками деревьев. Заметив поляну, он мгновенно принял решение садиться на ней, а не лететь дальше, до той равнины, которую выбрал Марк.

В окружении высоких и толстых стволов растений, исполнявших здесь функции деревьев, они могли чувствовать себя в безопасности и считать себя незамеченными. Когда позволяла погода, все спали под открытым небом – без оружия, доверяясь природе, пренебрегая или не желая считаться с любыми опасностями, начиная от крупных хищников и кончая ядовитыми тварями. У них были при себе палатки, в которых они укрывались от внезапных дождей, но все равно часто намокали. Однако это их не смущало. Ночи были такими короткими, а дни такими жаркими, что они быстро высыхали и охотно дремали под профильтрованным сквозь листву солнечным светом, убаюканные теплом, довольные и ленивые, словно собаки у костра.

И даже во сне они пропитывались этим миром. Ветер приносил им благоухания самых разных растений: стефанотиса, сосны, симплокарпуса или скунсовой капусты, лимона, жасмина, травы… такие знакомые, но одновременно непохожие на свои земные аналоги, и вместе с ними запах растительной гнили, разложившейся под действием бактерий другого мира; басовитые, отдающие дубом мускусные нотки смятых ими растений, на которых они отдыхали, утоленные собственной способностью воспринимать и классифицировать. Когда пришли и ушли три рассвета и три заката, звуки длинного дня изменились, сменившись хорами трелей, визгов и жужжания. Иногда им удавалось связать звук с животным: пронзительные трели издавали зеленые мелкие ящерки, удивительно громкий скрежет испускали небольшие чешуйчатые двуногие существа, возившиеся в опавшей листве под деревьями. Но чаще всего звуки были полны тайны, как полон ею Бог, которого почитали некоторые из землян.

* * *

ЗА ПРЕДЕЛЫ ПОЛЯНКИ они выходили нечасто, и всегда парами, непременно оставаясь в виду посадочного аппарата и лагеря. Однако после стольких дней, проведенных вместе, все время от времени нарушали запреты Д. У. и старались побыть в одиночестве, чтобы осмыслить пережитое, чтобы подумать, впитать и потом двинуться дальше по пути в чудо. Поэтому София не удивилась, когда обнаружила Эмилио сидящим в одиночестве, привалившись спиной к слоистому, похожему на песчаник камню. Глаза его были закрыты. Возможно, он спал.

Существуют такие мгновения, подумала она потом, когда реальность вдруг изменяется, подобно цветным стеклышкам в калейдоскопе. Посмотрев на задремавшего Сандоса, не замечавшего ее присутствия, она вдруг осознала, что он более не молод. И удивилась волне вдруг нахлынувшего чувства.

Он всегда работал, смеялся, что-то изучал, и энергия его и юмор, можно сказать, лишали этого человека возраста. Она кое-что знала о его предыдущей жизни; поработав с ним, она опознала в Эмилио родственную душу: вечного начинающего, снова и снова приступающего к новому делу в новых обстоятельствах, в новом месте, с новым языком, новыми людьми, с новым заданием. У них было много общего: постоянное успешное столкновение с новизной, ощущение оранжереи, ускоряющей рост, утомительное исступление, заставляющее творить немыслимое не просто адекватно, но хорошо и изящно.

Гибкость, приспособляемость и неавторитарность натуры делали его, наверное, опытным ремесленником, выполнявшим свою работу на заказ. Хотелось бы знать, отдавал ли он когда-нибудь четкий приказ… она подумала, что если бы в изучении языков полагалась только на Эмилио Сандоса, то, наверное, даже не заподозрила бы о существовании повелительного наклонения. Все это, возможно, складывалось в некое качество, которое она всегда связывала с не оперившейся до конца натурой, еще более удивительное из-за его готовности подчиниться авторитету, странной во взрослом человеке его ума и энергии, однако являвшейся неотъемлемой частью иезуитского воспитания. Не детской, в сущности говоря, но имевшей в себе нечто детское. Тем не менее она смотрела на морщинки у глаз, на рот, охваченный скобками морщин, сделавшихся более глубокими, чем были при первом их знакомстве. Половину своей жизни он посвятил своему ревнивому Богу.

A я, наверное, треть своей жизни отдала Жоберу, подумала она, a до того… И кто я после этого, чтобы судить чужую жизнь?

Она шагнула к нему, дерн и растения делали ее движения неслышными, и бесшумно опустилась перед ним на колени. Рука ее сама собой протянулась к локону на его щеке, серебрившемуся среди черных волос, – осторожно, как бы желая коснуться бабочки. Ощутив движение, Эмилио приоткрыл глаза, и она поспешила укрыться за бесхитростными уроками Энн.

– Сандос! – воскликнула она легко и игриво, потянув за прядку к его глазам. – Смотрите! Вы уже совсем седой старичок.

Он рассмеялся, ответив улыбкой. Она поднялась на ноги и огляделась по сторонам, как будто в этом мире могло оказаться нечто более интересное, более важное для нее, чем этот мужчина, от которого она только что отвернулась.