Птица огня

В конце концов даришанский храм в Веренгорде остался всего один — правда, крупный и в самом центре города, зато беремхорианских (местные до сих пор не придумали, как это слово должно склоняться) выросло с десяток, плюс несколько серьезных монастырей. Власть энергично развивала ископаемую религию, заливала ее потоками золота и показательно игнорировала компании конкурентов.

Тем временем карлик пронесся по дорожке и взлетел по лесенке ко входу в монастырь с такой скоростью, что музыкант успел потерять его из вида и заметил вновь потому, что увидел открывавшуюся дверь, из-за которой брызнул свет.

Едва ступив за порог, музыкант застыл от неожиданности, и карлику пришлось бежать обратно, насильно впихивать мокрого гостя внутрь, чтоб наконец закрыть за ним дверь. Стены в вестибюле оббиты были красным, кричаще-красным велюром, через каждые два метра стояла узкая, но со множеством цветастых узоров позолоченная колонна, а между колоннами висели картины. Поначалу музыкант подумал было, что на них изображены сцены религиозного характера, но мысль эта сама вывалилась из головы и так и осталась лежать у порога. На большинстве полотен любовно выписаны были полуголые или совсем обнаженные девицы на кроватях, диванах, креслах. Антураж, по всему видно, интересовал художников так себе, а таланты свои они задействовали в изображении всех, даже самых малопримечательных деталей тела. Где-то музыкант разглядел совсем уж натуральные оргии, а на одной очень большой картине, за широченной лестницей, был нарисован внушительных размеров бокал красного вина. Впрочем, и позади, за бокалом, виднелась женская фигура, отчищенная от одежд.

Карлик коротко побеседовал с невысоким мужчиной в серой облегающей одежде, выпячивающей все неприятные взгляду выпуклости тела.

Музыканта провели по теплому, мягкому, очень дорогому на вид ковру к массивной двери в конце коридора. От нее разносился бешеный, какой-то совсем уж безостановочный хохот, вопли, звон. Но стоило двери открыться, как все разом стихло. Звук пропал так резко, будто разбился кувшин вина.

Не меньше двухсот человек уставились на вошедшего и смотрели так, будто вошедшего этого не видели — взгляды были пустые, лишенные эмоций, мертвенные, совсем не согласовывавшиеся с теми экстатическими воплями, которыми полнилась комната мгновения назад.

Музыканта усадили на краю широкого стола, подали мяса с какой-то травой и налили полный бокал вина. Бокал размерами своими был не многим меньше ведра.

— Пейте, вы замерзли под дождем, — сказал стоявший над музыкантом высокий мужчина, выпирающее сквозь облегающую одежду мужское достоинство которого болталось у носа гостя.

Музыкант схватился за бокал и невольно отвернулся. Обстановка, весь интерьер этого так называемого монастыря напомнили ему общежитие в студенческом городке Ракжанарана.

Музыкант залпом опустошил бокал и проглотил кусок мяса. Вертевший хозяйством у его лица мужчина тотчас добавил вина, а вместо мяса взял и убрал тарелку вовсе. В тревожащей тишине, под взглядами двух сотен странных неживых лиц, снова прозвучало:

— Пейте скорее.

Музыкант прищурился. Что-то во всем этом ему не нравилось, или не так — все это ему не нравилось! Для чего его спаивают? Хотят устроить какую-нибудь варварскую оргию? И какую ему приготовили роль? В монастыре ведь одни мужчины, добром дело не кончится!

Но все же он выпил и второй бокал. Потому что стоит выпить один — и невозможно не выпить второй. Еще меньше шансов не притронуться к третьему.

— Пейте!

Музыкант послушно выпил и третий и мутящимся взглядом уставился в совиные глаза этих, прости господи, монахов, а те смотрели на него как на пустое место.

— Пейте!

Налили третью. Эге! Третья-то уже была… Четвертая? Нет, нет, это будет…

— Пейте!

Точно, это шестая. Ага, он сейчас сказал еще раз, пока я думал — значит, седьмая? Ведь после шести идет семь — или?

Когда его тащили под руки по красным велюровым коридорам, ему казалось, что он выпил вина в два раза больше собственного веса.

А в голове одна лишь мысль: если ночью принесут в жертву тому, чему эти «студенты» тут поклоняются — больше я в монастыри ни ногой!

В двери кельи втащили не сразу — спутавшиеся ноги цеплялись за косяки. Наконец, устав приводить в порядок это беспорядочно изворачивающееся пьяное тело, монахи подняли его на руки и зашвырнули внутрь. А там, упав на кровать, музыкант едва не протрезвел. Кровать мягкая! Черт возьми! Мягкая! С шерстяным одеялом! С подушкой! Ни в одном даришанском монастыре он не видел ни мягких перин, ни подушек. Там и окон-то толком не было! Положили деревяшку — и спи себе. Вместо подушки, если уж совсем неженка, можно использовать руки. А в других сектах и деревяшек-то нет. Иногда, бывает, впихнут в какую-то пещеру, где четыре голые стены и решетки на окнах — и спи себе как хочешь, хоть змеей сворачивайся.

Музыкант мечтательно улыбнулся — и мир вдруг пропал.