Птица скорби

– Так что там про меня говорят? – еле выговорил он, набрасываясь на ншиму. С улицы доносилась музыка, и Али вяло изобразил что-то вроде танца. Через дыру в крыше лился лунный свет, отбрасывая на стену его скрюченную тень.

– Говорят, вы с Дерриком-младшим нюхаете какую-то дрянь.

Он кивнул:

– Дрянь очень даже неплохая.

– Как это?

– Др-р… Непл… – У него не получилось ответить.

– Такая неплохая, что ты после неё еле языком шевелишь?

Рассмеявшись, он вытащил из штанов белый тюбик, отвинтил крышку и сделал шумный вдох. Затем щёлкнул зажигалкой над клеем, подождал несколько секунд, вдохнул пары ртом, и у него аж шары на лоб полезли. Прямо на глазах Али стал ещё более заторможенным и сонным.

Я напомнила ему о своём существовании:

– Так почему ты это делаешь?

– Птаму, – медленно произнёс Али, полуприкрыв глаза. – Птаму што эта штука приглушает чувство голода, сестрёнка, и согревает. – Доев ншиму, он бросил контейнер в таз с грязной посудой.

– Это мама тебе приготовила, – по привычке соврала я и запнулась. Первый раз за долгое время я могла внимательно рассмотреть брата. Что-то ещё осталось от него прежнего – приподнятые уголки пухлых губ, добродушный взгляд из-под тяжёлых век, толстый приплюснутый нос… Но на этом сходство заканчивалось. Губы его потрескались, стали сухими и болезненно красными, а когда-то нежная до бархатистости шоколадная кожа стала серой и покрылась болячками. Из-за стригущего лишая на голове местами появились проплешины, и двигался он как зомби, у которого кончается завод. Все его движения были как в замедленной съёмке. Али продолжал зомбически раскачиваться под доносящуюся с улицы музыку.

– Ты выглядишь уставшим, – сказала я.

Рассмеявшись, он встал и поплёлся к своему спальному месту. У меня сжалось сердце – так он был сейчас похож на Тате. Этот горький смех, эта усталость подняли во мне такую волну жалости, что захотелось сделать всё, лишь бы вернуть прежнюю жизнь. Вставать с рассветом, опрыскивать водой двор, подметать его, аккуратно складывать в изголовье одеяло, открывать окно, впуская солнце, и даже каждый день ходить в школу, хоть и добиралась я туда в два раза дольше прежнего. Иногда после занятий я сворачивала к дому Бо Шитали, вроде как повидать малышку Лимпо. Что угодно, только бы не думать, что меньше чем за два месяца лишилась и отца, и младшего братика. Думать об этом – означало принять очевидное, но ведь такое не могло быть правдой. Ведь всё так же звенел школьный звонок, проводились линейки. На уроке учитель излагал новый материал. Не могло быть правдой, что жарким октябрьским днём наш Куфе умер. Умер по моей вине – ведь это я позволила ему бродить по лужам.

Я продолжала жить, посещала школу, а потом однажды пришла домой, а кушать опять нечего. Вот я и взяла вещи Куфе и отнесла их на продажу. Когда мама меня нашла, почти все вещи уже раскупили. Мама была просто в бешенстве, отняла у меня всё, что осталось, а я на вырученные деньги купила яиц и пожарила яичницу. Вернулся Али, молча поел со мной, а потом исчез с оставшимися деньгами.

Ночью, когда мы легли спать, я спросила маму:

– Неужели тебе на нас плевать? – Мама не отвечала. – Али не ходит в школу, – напирала я, – он курит какую-то дрянь и от неё делается заторможенным. Займись им, отлупи его, поучи уму-разуму. Займись хотя бы последним сыном – ведь Куфе мёртв, и его уже не вернёшь.

Я и не заметила, как перешла на крик, а мама залепила мне пощёчину. Значит, она всё-таки меня услышала.

– Заткнись! – сказала мама, схватившись за голову. – Заткнись! У меня было трое детей, трое, слышишь? – Её сотрясали рыдания. – Вас было трое… – повторила она упавшим голосом и, всхлипывая, повалилась на подушки. Она вроде успокоилась и уснула, но потом вдруг встала потихоньку и отправилась на кухню. Притворяясь спящей, я стала следить за мамой. Шевельнулась занавеска на окне, и я увидела, как она потянулась к плошке с таблетками.

Надо срочно позвать кого-то на помощь.

Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать одна, двадцать две, двадцать три – она выложила на руку целых двадцать три таблетки. Слабый лунный свет туманился по комнате, под ветром грохотала обшивка крыши. Мама улыбалась.

«У креста… Твоя чистота… Там за рекой… душа моя обретёт покой…» – пела мама. Где-то далеко ухала сова. Эти горестные звуки кружились вокруг меня на чёрных крыльях. Меня бил озноб, и я натянула одеяло до самого подбородка. Никто не успеет, никто не придёт. Слишком поздно. Мама налила в чашку воды из канистры, запила таблетки, все до одной, и вернулась в постель. «У креста… Твоя чистота… Там за рекой… душа моя обретёт покой…»