Птица скорби

Я боялась открыть глаза. Почему? Потому что было страшно. До самого рассвета ухала сова, а потом вернулся Али, он еле держался на ногах. Брат прошёл на кухню и нашёл в контейнере на столе немного варёной картошки. Мама до последнего любила его, заботилась. Я пришла на кухню, села возле Али и сказала: «Она умерла». Картофель был сладким на вкус, мои слова – горькими.

Я вернулась в комнату и уставилась на изваяние, совсем недавно бывшее моей мамой. Глаза её были закрыты, на лице – покой и умиротворение. Али вскочил из-за стола, сделал шаг и споткнулся, словно встретив невидимое препятствие.

– Што-а? Што случилось?

– Посмотри сам.

Неверными движениями он откинул синее одеяло и посмотрел на неподвижную маму, на её умиротворённое лицо.

И тут я заплакала.

– Баама![72] – причитала я на тонгийском, но этот зов остался без ответа, зависнув в душном воздухе комнаты.

И нас осталось двое.

Похороны были очень скромными. Маленький грузовичок катил по аллеям кладбища: глазами мы пытались отыскать папину могилу, но кладбище слишком разрослось, и сейчас у нас была другая забота. Мы похоронили маму на склоне в самом конце кладбища – там, где земля встречается с небом.

В тот же день начались переговоры, где нам жить. Бо Шитали предпочла не общаться с родственниками мамы, обратилась к своим старшим сёстрам. Но те не захотели нас забирать. Мол, в деревне нам делать нечего – мы слишком изнеженные, мама не приучила нас к сельскому труду. Да и школа в Лусаке получше будет. В виде компенсации сёстры Тате пообещали присылать деньги на наше содержание и брать нас к себе на каникулы, чтобы мы практиковались в лозийском.

Так что Бо Шитали забрала нас к себе и всю дорогу диктовала условия, как будем жить. Мы с Али тащили наши скудные пожитки и предавались унынию. Тате умер, мама умерла – мы никому не были нужны.

– Чимука, ты слышишь или нет? – Бо Шитали редко звала меня по имени. – Чимука!

– Да? – встрепенулась я.

– У нас дома принято работать. – Бо Шитали перешла на лозийский. Их дом – их правила. – Водопровода у нас нет, как ты знаешь, воду мы берём на колонке. Так что я не дам тебе разоспаться: перед тем как идти в школу, будешь приносить по две канистры с водой. Воду перекрывают в десять, опаздывать нельзя. Ты уже большая девочка, справишься. Поняла?

Я молча кивнула.

– И проявляй уважение к Бо Ндате Лимпо[73]. – Это она о своём муже.

– Хорошо, – ответила я на английском.

– Эй, между собой мы говорим только на лозийском. Так что оставь свой английский для школы.

Я снова кивнула. Али, нагруженный сумками, мрачно смотрел себе под ноги.

– Али, это и к тебе относится, – сказала Бо Шитали.

Али кивнул. Остальной путь мы проделали молча, лишь Лимпо что-то курлыкала на закорках у Бо Шитали.

Нам даже передохнуть не дали, и в первый же день я проспала, за что Бо Шитали отхлестала меня веткой по спине. После этого я больше не просыпала, страх получить взбучку был похлеще любого будильника. Колонка, из которой местные брали воду, находилась по другую сторону огромного резервуара со сточными водами, но я знала, как срезать путь. Если идти через рынок, можно поспеть за десять минут. Впрочем, это меня не спасало. Во сколько ни встань, к колонке выстраивалась огромная очередь, как будто люди там ночевали, а в десять подача воды прекращалась. Иногда я возвращалась домой ни с чем, вызывая гнев Бо Шитали. Тогда я придумала ещё один ход, как сэкономить время: заранее надевала форму, чтобы оставить канистры с водой и мчаться в школу, но путь туда был в два раза длинней, чем из Матеро. Кили сказала, что можно идти не вдоль железнодорожных путей, а через районы Эммасдейл и Торн Парк, и это сократило путь. Я всё время опаздывала на занятия, но старалась подгадать время к большой перемене, чтобы смешаться с остальными детьми, и учителя ни о чём не догадывались. Хуже было, когда я оказывалась возле закрытых ворот, тогда приходилось разворачиваться и уходить. Намучившись с таким режимом пару месяцев, я плюнула на всё и научилась извлекать пользу из прогулок до школы и обратно. Ведь тут не было ни Бо Шитали с её придирками, ни вечно похмельного Бо Хамфри, ни орущей Лимпо. Это время принадлежало только мне, и я заполняла его мечтами про Тате, маму и Куфе. И в этом моём вымышленном мире все были живы и счастливы: на стене висело папино выпускное фото, а под ним сидел он сам в своём любимом кресле и смотрел новости. Потом мы с Али устраивались у него в ногах и начиналось время сказок: «Лизази лео…» Поэтому я ходила в школу, несмотря ни на что, ходила, пока не начался сезон дождей, а вместе с ним и угасли все мои мечты.