Птица в клетке. Письма 1872–1883 годов

И все же, дорогой брат, человеческий мозг не все может вынести. Посмотри на Раппарда – чтобы полностью излечиться от воспаления мозга, он вынужден был отправиться в Германию. Когда я совершаю такие же шаги и начинаю говорить с людьми о своих работах, то переживаю сверх меры. И с чем я остаюсь? С отказом или пустыми обещаниями.

Я бы не стал волноваться, если бы нужно было обсуждать это с тобой – с тем, кто знает меня и с кем я привык вести беседы.

Уверяю тебя, после общения с людьми я чувствую упадок сил во время работы на пленэре.

Если мы не будем тратить время на подобные демарши, то продолжим медленно, но верно продвигаться к цели, и я не знаю лучшего пути.

В любом случае я не откажусь от серьезного заказа, каким бы он ни был: я постараюсь создать то, что от меня потребуется, – будь то мой стиль или тот, к которому у меня не лежит душа, и я готов переделывать это столько раз, сколько понадобится.

Короче говоря, я ни в коем случае не собираюсь раздражаться, даже если мне будут намеренно затруднять работу.

Мне нечего к этому добавить, если хочешь, можешь сам заказать у меня что-нибудь ради эксперимента, и не один раз, – я к твоим услугам.

Полагаю, есть различия между прошлым и настоящим. Раньше произведения искусства создавались и оценивались с большей страстью. Люди решительно избирали то или иное направление, принимали ту или иную сторону. Во всем присутствовало больше энтузиазма. Сейчас, полагаю, это сменилось непостоянством в выборе и чувством пресыщения. Люди в целом стали более равнодушными. Я тебе уже писал, что, на мой взгляд, после Милле начал ощущаться серьезный спад, словно высшая точка развития была пройдена и ей на смену пришла пора упадка.

Это относится ко всему и ко всем.

Я до сих пор доволен, что смог увидеть коллекцию рисунков Милле в Отеле Друо[189].

Сейчас ты уже в Нюэнене.

Как бы мне хотелось, брат, чтобы у меня не было причин не приезжать туда! Я с удовольствием прошелся бы вместе с тобой по старому сельскому кладбищу или заглянул бы к ткачу. Но сейчас это невозможно. Почему же? Ах, да потому, что я знаю, что из-за царящих там настроений меня посчитают возмутителем спокойствия.

Повторю, Тео: я решительно ничего не понимаю и считаю, что это слишком, когда вы с отцом чувствуете себя неловко, прогуливаясь в моем обществе. Я же продолжу держаться на расстоянии, даже если мое сердце жаждет единения. По крайней мере, учитывая, что я не могу отказаться от редких минут общения с тобой или с папой – исключительно по причине наших нерушимых связей, а не из-за каких-то задних мыслей, – мне бы хотелось, чтобы впредь при встрече мы больше никогда не возвращались к общепринятым правилам или к моей манере одеваться. Ты сам видишь: вместо того чтобы наставлять меня на путь истинный, подобные разговоры заставляют меня еще больше отступать от него. Не позволим же каким-то общепринятым нормам вызвать полное охлаждение между нами. То единственное светлое время, когда мы встречаемся раз в год, не должно быть ничем омрачено.

До свидания.

Твой Винсент

Что до работы, у меня нет сомнений. Ты читал книгу «Фромон-младший и Рислер-старший», не так ли? Разумеется, я не сравниваю тебя с Фромоном-младшим, однако в Рислере-старшем вижу определенное сходство с собой: он так же погружен в свое дело, в нем чувствуется та же решимость в работе, несмотря на то что он, между прочим, «bonhomme»[190] и довольно беспечный и недальновидный человек; его потребности также невелики, и поэтому он не стал ничего менять в укладе своей жизни, когда разбогател.

В том, что касается работы, все мои мысли настолько упорядочены, настолько определенны, что будет разумно, если ты согласишься с тем, что я тебе скажу: позволь мне работать так, как я работал до сих пор, мои рисунки станут даже лучше, если наши позиции будут совпадать; но из-за того, что мои достижения отчасти зависят от моих затрат и издержек, а не только от приложенных усилий, будь настолько щедр в том, что касается денег, насколько возможно, и если тебе представится шанс найти помощь на стороне, не упускай его. Эти несколько строк содержат все, что я хотел сказать.

То, как я себя вел перед тем, как покинуть Гупиля, не должно ввести тебя в заблуждение относительно моего истинного характера. Если бы тогда мое занятие значило для меня столько же, сколько сейчас значит искусство, то я бы действовал более решительно. В ту пору я не был уверен в том, что это мое призвание, и потому вел себя довольно пассивно. Тогда меня спросили: «Не хотите ли вы нас покинуть?» На что я ответил: «Вы полагаете, что мне здесь не место? Значит, я ухожу». И не более того. В то время молчания было больше, чем разговоров.

Если бы со мной обошлись иначе, сказав: «Мы не понимаем, почему вы поступаете так в тех и этих обстоятельствах, объясните нам?», все могло бы сложиться по-другому.