Птицеферма (СИ)

— Но руда всегда поставлялась исправно, иначе Тюремщики заметили бы еще тогда. Вряд ли их смутило, что у холма не собиралась толпа — не пришли и не пришли. Но руда должна была поставляться в прежних объемах и в тот период, когда работников не было совсем, — продолжаю рассуждать вслух. — Значит, помогли и здесь. Взамен на что? Держать своих послушных овечек подальше? Контролировать периметр?

— Гагара…

— Спасибо, — благодарю на полном серьезе. — Я тебя поняла.

Сова не возразила ни разу, а выражение ее лица ясно дало понять, что я не ошиблась ни в чем.

— Если ты проболтаешься кому-то…

Если выберусь, рапорт напишу. Болтать — нет, не собираюсь.

— Лекарства дашь? — спрашиваю, резко меняю тему.

В этот момент в глазах Совы появляется понимание.

— Ты контактируешь с кем-то из этих, — шепчет пораженно.

Но так же, как и она на мои, я не отвечаю на ее вопросы — лишь не отрицаю.

— Дашь? — повторяю.

— Дам, — бросает женщина, отворачиваясь. — Но учти, когда тебя вздернут, моя совесть будет чиста — я предупреждала.

Позволяю себе улыбку; поднимаюсь в полный рост.

— Напиши это на моем могильном камне, — говорю.

И иду к «своим» грядкам.

До окончания работы ещё остается пара часов.

ГЛАВА 30

Дождь припускает к вечеру.

Мы только-только успеваем уйти с огорода, как начинается ливень. Несмотря на то, что весь день на небе не было ни облачка. Чертова Пандора.

Ник появляется в комнате мокрый насквозь. Он только входит и на секунду задерживается у двери, чтобы прикрыть ее за собой, а у его ног тут же образуется целая лужа.

Ахаю.

— Переодевайся немедленно. Заболеешь! — выпаливаю вместо приветствия и, не дожидаясь реакции, бросаюсь к шкафу за сухими вещами.

Меня догоняет смех. Такой беззаботный и неожиданный, что замираю с поднятой к дверце рукой. Оборачиваюсь, нахмурившись.

— Прости, — Ник разводит руками сквозь смех. — Но твоя забота так трогательна, что я почувствовал себя первоклассником, искупавшимся в луже.

— Очень смешно, — корчу ему гримасу и демонстративно отхожу от шкафа. Раз такой взрослый, то в состоянии сам о себе позаботиться.

— Эм, не обижайся, — он стягивает с себя через голову футболку; холодные брызги летят в разные стороны. — Это правда так мило, — продолжает посмеиваться.

Это было глупо. Сама не знаю, что на меня нашло.

— Балбес, — припечатываю. — Мокрый балбес, — добавляю, подумав, и отступаю от него еще на несколько шагов, чтобы до меня не добралась растекающаяся по полу лужа. — Ты как мокрый пес после прогулки.

Ник тем временем старательно развешивает промокшую футболку на спинке стула. Лучше бы он этого не делал, потому что мокрый след тянется за ним через всю комнату.

— Откуда такие познания? — оглядывается на меня через плечо. — У тебя вроде никогда не было собак.

— Фантазия бурная, — буркаю и иду в угол комнаты за тряпкой.

В этот момент снаружи грохает.

Поворачиваю голову к окну как раз вовремя, чтобы увидеть, как потемневшее небо озаряется росчерками молний.

— Эмбер…

Тут же напрягаюсь: теперь я помню, что Ник зовет меня полным именем лишь в исключительных случаях — и всегда, когда что-то не так.

— Что?

А он подходит совсем близко, протягивает руку — душу в себе выработанный годами рефлекс и не отшатываюсь, — проходится пальцами по моей шее. Подушечками, едва касаясь.

— Филин? — один короткий вопрос.

Черт, совсем забыла.

— Угу, — нет смысла лгать.

— Да что ж у них у всех тут за страсть калечить женщин!

Что на это сказать? Тут так принято? Говорят, до Филина было еще хуже? Только теперь в то, что говорят о временах до восхождения Главы, я верю ещё меньше.

Беру за руку и решительно отвожу от своей шеи.

— Все нормально, — заверяю. — Он ничего мне не сделал. У меня просто кожа дурацкая: чуть что — сразу синяк.

— Я помню, — сухо.

— Ник, я серьезно, — настаиваю. — Мы решили еще утром: бежать некуда, мы просто пережидаем.

— Помню, — буркает, но по глазам вижу: сейчас у него то же состояние, что и у меня при виде Рисовки, выбегающей из комнаты Главы. — Ладно, ты права, — встряхивается; отходит от меня к кровати, садится, стягивает с себя промокшие брюки.

Мне бы отвернуться, но я почему-то смотрю. Ник не оборачивается, но и тоже не стесняется: спокойно раздевается, затем одевается в сухое.

— У меня горб? — вдруг интересуется весело, что резко контрастирует с его недавним настроением.

Значит, почувствовал, что я на него пялюсь.

— Нет, — отзываюсь. — У тебя отличное тело.

Хочу съязвить, но понимаю, что так оно и есть. И смотреть мне на это тело действительно нравится. И быть рядом, и касаться. Даже сейчас, после всего, мне хочется к нему прикоснуться, хотя и не стану. Но желания — они только мои, о них ему знать не положено.

Что-то такое, видимо, отражается в моем взгляде. Ник вдруг резко сглатывает и отворачивается, натягивает футболку. Я отчего-то жду, что он что-то скажет по поводу наших теперь совершенно странных отношений недолюбовников-недодрузей. Но напарник остается верен своему слову — оставляет эту тему до удобного дивана на Новом Риме.

— Кстати, спасибо, что постирала вещи, — благодарит, не оборачиваясь.

— Не за что.

На этот раз поворачивает ко мне лицо.