Птицы белые и черные

— Э-эх, верна-а… Куды теперь с одной ногой-то? — Глаза у него налились слезами. — И голова, брат, болит… ужасно, скажу тебе, болит, прямо на куски разламывается… А эта поганка говорит, что я чокнутый. Ну разве я чокнутый, ну, скажи?

— Ты на нее зла не держи, Егор, смерть да жена — судьбою суждена. Ты ее за ради детишек своих пожалей, она же, друг, ни в чем перед тобой не виновата, да и с одной ногой ты — мужик стоящий. Другое-то все цело, верно?

— Што верно — то верно… Тебя как звать-то?

— Николаем…

— «Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй!» — пропел Егор.

В это время в окне показалась голова Маши. Она со страхом смотрела на Антипова.

Егор почувствовал, опять резко повернулся, заорал:

— Скррось, ррожа-а! — Но стрелять не стал, с недоумением взглянул на Антипова. — А это, кажись, не жена, а?

— Жена, да не твоя, — улыбнулся Антипов.

— Ладно, ляд с ней… — Егор отставил ружье к обшарпанному буфету с застекленными дверцами.

— Э-эх, Николай, сколько их в земле лежать осталось… знаешь, сколько их? Тыщи несчитанные, мммм. — Он зажмурился, замотал головой и вдруг запел тяжело, с надрывом:

— «Меж высоких хлебов затерялося-а,
Небогатое наше село-о,
Горе-горькое по свету шлялося-а,
И на нас невзначай набрело-о…»

Антипов негромко подтянул.

…Толпа за штакетником недоумевала: поют! Многие начали не спеша расходиться.

— Видала, какой наш Николай Андреевич шустрый. — Тетя Даша с улыбкой взглянула на Машу, потом на плакавшую женщину. — Уговорил твоего героя, утихомирил… Веди детей в дом, веди! Глянь, как озябли-то…

И уже все потянулись в барак. Густел и чернел вечер, все больше окон загоралось в бараке.

Антипов вышел из комнаты в коридор, где толпились жена Егора с детьми, Маша, еще другие соседи, тетя Даша с девочками.

— Патроны я забрал. Спит он, — сказал Антипов и зло глянул на жену Егора. — И если ты его чокнутым называть будешь, то смотри у меня! — Он погрозил женщине пальцем.

— А что я? Что я? — испуганно зашептала женщина. — Он и вправду на стенку лезет…

— Контузия у него, дура-баба… А ты… без всякого понятия. Пошли, Маша! — И Антипов первый зашагал по коридору.

…Спал Антипов тяжело, громко, с хрипом дышал, пальцы судорожно вцепились в подушку. Казалось, он сейчас задохнется, но проснулся.

Он сел на кровати, закурил. Вдруг встал, вышел в коридор барака, где громоздились у дверей сундуки, корзины и тюки с разным барахлом, висели на крючьях тазы, детские ванны, рабочая грязная одежда.

На полке рядом с дверью стояли старые испорченные настенные часы. Они угрожающе раскачивались всякий раз, когда открывалась дверь. Антипов придержал их рукой.

На лавках стояли ведра с водой. Антипов зачерпнул большим ковшом и долго пил ледяную воду, пристукивая зубами о край ковша. Потом облил себе голову и встряхнулся, разбрызгивая капли в стороны.

Вернулся в свою комнату. Постоял неподвижно, с тоскливой растерянностью оглядываясь вокруг, и вдруг с силой ткнулся лбом в дощатую стену-перегородку, громко заскрипел зубами, и застонал глухо, и замер надолго, прислушиваясь, как кровь стучит в висках.

…А за дощатой перегородкой, на широкой лежанке, спала Маша, прижав к себе маленького сына…

…Солнце еще только встало, воспаленный оранжевый край его показался над землей, а Витька уже отпирал свою голубятню. Снимая большой амбарный замок, откидывал толстую железную скобу, открывал узкую дверцу и вползал вовнутрь. Там, в тепле и мраке, сидели его ненаглядные голуби.

Витька зажигал коптилку, сделанную из сплющенной зенитной гильзы, начинал выгребать из карманов куски хлеба и корки, щепотки риса и пшена и другую всячину, которую могли есть голуби. Птицы, завидев его, начинали громко и радостно ворковать, охотно вспархивали ему на плечи и руки. Витька заботливо целовал их клювы, гладил и бессознательно улыбался, глядя на точеные, литые птичьи тела на мохнатых растопыренных лапках, с аккуратными головками.

Немного погодя у голубятни слышалось топтанье и сопенье, потом осторожный детский голос спрашивал:

— Вить, а Вить…

— Ну, лезь давай, — сердито шипел Витька…

…И в голубятню влезал десятилетний паренек в драной шубейке, валенках и шапке.

Первым делом начинал вынимать из карманов продовольствие для птиц: горстку пшена, кусок хлеба, вареную картофелину.

Голуби увесисто топали растопыренными лапками, громко стучали клювами о деревянный настил.

— Вить, погладить можно?

— Аккуратней только, сколько время?

— Когда встал — без пяти семь было, — затаив от счастья дыхание, мальчишка брал голубя на руки и осторожно, едва касаясь пальцами, гладил его, и мальчишечьи глаза делались огромными, бездонными, будто озерца с живой водой.

Вновь у входа слышалось сопенье и топтанье.

— Вылазь, дай другому, — шипел повелительно Витька.

И пацан со вздохом покорно опускал на землю драгоценную птицу и вылезал, а вместо него втискивался другой, тоже начинал с того, что выгребал из карманов старенького пальто еду для птиц, потом спрашивал осторожненько:

— Виктор Иваныч, а погладить можно?