Птицы небесные. 3-4 части

Солнечные лучи проникли сквозь оторванную ветром дранку и разбудили меня. Тишина стояла необыкновенная. Капитан еще спал. Откинув спальник, я выбрался наружу: волнистая поверхность горных лугов искрилась в морозном воздухе. Метрах в пятистах от нас возвышалась скальная глыба вершины Цыбишха. Снежный покров лег чуть выше щиколотки, но в сухом морозном воздухе он стал снежной пылью, не мешающей движению. Потянул сладкий запах дыма. Послушник разжег очаг и выглянул наружу:

— Ух ты, вот это красота! Душа радуется… До сих пор не знаю, как мы живы остались! После причащения он сколотил внушительный крест и, крепко взяв его в руки, торжественно выступил вперед. За ним след в след отправился и я с пением тропаря Честному Кресту «Спаси, Господи, люди Твоя!». Георгий оглянулся:

— На вершину, батюшка?

Я кивнул головой, не прекращая петь. Послушник подхватил: «И благослови достояние Твое!»

В кристально чистом воздухе наши голоса казались молодыми и звонкими. В груди все пело от непередаваемого счастья. Под вершиной мы обнаружили небольшой грот с нависающей козырьком скалой, установили в нем крест и еще раз пропели тропарь.

Только теперь можно было оглядеться: в глаза сразу бросилось необъятное далекое море, манящее лазурью, сливающейся с горизонтом. Влево уходил Чедымский массив, слово высокий ледяной замок, за ним вдалеке маячили суровые вершины Эрцог и Эльбрус. Мы переглянулись, никаких слов не требовалось… Выбрав в скалах камни, прогретые поднявшимся солнцем, довольный послушник и я вволю помолились, пока холод не взял свое.

За чаем после ужина разговорились по душам.

— Отец Симон, какое, на ваш взгляд, особое, даже преимущественное, занятие для монаха? — обратился ко мне Георгий, вороша в костре угли палкой. — А то я смотрю, везде строят, строят. Думают, вот построим — и все, а потом увлекаются, и конца этому не видно…

— Не на мой взгляд, а опираясь на слова святых отцов, высшее монашеское делание — молитва на всякое время.

— А какая самая лучшая молитва?

— Самая лучшая, конечно, непрестанная молитва. Она есть истинная живая вода благодати, о которой говорил Христос. Эта молитва, словно родник, никогда не перестает течь из нашего сердца, если мы сподобимся ее дара.

Послушник перестал ворошить угля и недоуменно взглянул на меня:

— А разве такое бывает?

— Конечно бывает. Ее стяжали наши кавказские подвижники. Ее заповедали нам преподобные отцы Добротолюбия, и не только они, а также святители Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов, великие аскеты — Исаак Сирин, Ефрем Сирин, афонские монахи. Многих ревнителей Иисусовой молитвы Бог сподобил такого дара.

Капитан отложил в сторону обгоревшую палку, которую он использовал вместо кочерги, и заинтересованно произнес:

— Вот оно как… А я думал, что в монастырь нужно идти, чтобы просто от мира отречься. Игумен и вся братия мне постоянно твердили: смиряйся да смиряйся! А мне кажется так: ты, мол, смиряйся, а мы тобой будем командовать, — Георгий усмехнулся.

— Ну это же смешно! Посмотри сам внимательно: эти монахи ведь тоже смирялись перед игуменом, а игумен — перед Патриархом!

Мой протест не произвел на собеседника впечатления.

— А кто их знает… Правда, среди них попадались довольно хорошие монахи, — пожал он плечами.

— А я видел и знаю, что среди братии Ново-Афонского монастыря есть прекрасные, смиренные монахи! Один Арсений чего стоит… Да ими просто любуешься, когда видишь… — Я вспомнил этих людей и разволновался. — С такими монахами не только хорошо жить, но и многому можно научиться!

— А когда и чему у них там учиться? Как игумен запряг меня в послушание баранку крутить, так я оттуда и не вылезал… Вот скажите мне — что такое, по-вашему, смирение?

Послушника мои слова задели за живое.

— Как я читал у отцов, подлинное смирение — это невозможность видеть зло в других людях. Такая добродетель приводит к открытию в человеке ангельского зрения, а не демонического, как в миру, когда замечают только зло. Смиренный человек видит ближних и самого себя соответственно тому образу, в котором мы были сотворены Богом, и вновь по благодати обретает его в великой славе, согласно Евангелию.

— А как понять, какое смирение есть у человека? — Георгий напряженно пытался уяснить для себя этот вопрос.

— Есть смирение тела, когда мы не даем ему совершать действия, вредящие ближнему. Есть смирение помыслов, когда мы стараемся ни единым помыслом не оскорбить и не осудить другого. И есть наивысшее смирение сердца, когда оно просвещено и очищено благодатью…

— Непонятно, отец Симон, как может быть такое сердце, если оно постоянно впадает то в осуждение, то в раздражение?

— Если не начнешь хранить свое сердце от дурного, не укрепишься в благодати, то будешь терять ее после каждого Причащения. Преподобный Макарий, его книга есть в нашей библиотеке, говорил: «Постоянство в молитве, непрестанно устремленной к Богу, — вершина всех добродетелей».

— Спаси вас Господи, отче. Кое-что я себе уяснил. А теперь надо ко сну готовиться…

Он молился долго, покашливая и шурша четками. Я тоже помолился о нем, радуясь близости наших душ.