Птицы небесные. 3-4 части

В мартовские оттепели я выходил на солнечный пригрев горного склона, где от обнажившейся от снега земли поднимались дрожащие струи горячего воздуха. Растирая в пальцах первую молодую травинку, какое счастье было вдыхать ее сладкий живительный аромат, наполненный дыханием весенних зорь. И все же понемногу накапливалась усталость от нескончаемых снежных завалов возле кельи, промозглой сырости мартовских дождей, туманов, заползающих в двери и окна, и от дырявых резиновых сапог, в которые постоянно попадал снег во время переходов. Щурясь на полуденный солнечный овал, резко выскакивающий из быстро летящих серых облаков и вновь ныряющий в них, мне хотелось мечтать о теплом климате и менее тяжелой жизни, где не пришлось бы выживать и бороться за нее — но я отгонял эти мечтательные приступы молитвой, отдавая свои скорби стихам.

Снега рыхлели на глазах, небольшими пятнами серея в зелени просыпающихся лесов, и я забывал о перенесенных лишениях, радуясь милому звонкоголосому весеннему раздолью. К празднику Благовещения я спустился в скит. Зимовка у наших насельников прошла благополучно: братья встретили меня как одна душа, настолько они сблизились и притерлись друг к другу. Некоторые новости меня опечалили: поскольку иеромонах перебрался в новую келью на Серебряном хуторе, то мои друзья остались без Причастия.

— Ничего, отец Симон, не печальтесь! Все равно ни с этим батюшкой, ни с его послушником у меня нет контакта… Ничего не выходит! — заявил капитан.

Харалампий промолчал.

— А где сейчас Евгений?

— Он высоко забрался, почти на макушку хребта. Строится теперь. Говорит: «Поставлю келью выше, чем у отца Симона!» Ночует на нашей ореховой поляне, а на ночь уходит наверх. Теперь сидит там, как сыч. Сюда я его не пускаю, — твердо заявил Георгий. Он явно был им недоволен.

— Почему так? — меня удивило его решение.

— Разные мы с ним люди! Как встретимся, я ему одно, он мне другое. Решили полюбовно, что лучше нам меньше общаться! — Послушник в сердцах махнул рукой.

Заметив, что я огорчился, он подбодрил меня:

— Ну, это все ерунда! Попробуйте наш новый хлеб из печки, не оторветесь!

Хлеб действительно вышел на славу — хорошо выпеченный, не сырой, как выходил у меня, а настоящий вкусный деревенский хлеб.

— Золотые руки у тебя, Георгий! Только, ради Бога, не гордись…

— А гордиться тут нечем, батюшка! Чем гордиться-то? Поломанной жизнью? — Он замолчал, глядя на меня строгим взглядом серых глаз. — Вот, Харалампий утешал меня всю зиму своими рассказами. Слушаю его и диву даюсь: бывают же такие рабы Божии!

Я обернулся к молчащему и улыбающемуся иноку.

— Отче, а какие у тебя отношения с братьями?

За него ответил капитан:

— А у него все братья! Со всеми ладит… Ему и в грязи сухо, и в мороз тепло!

Харалампий улыбнулся, тая в себе какую-то сокровенную думу.

— Слава Богу за все! — отозвался он. — Читали, отец Симон, Акафист Серафима Вырицкого? Я сейчас по нему молюсь, прямо до слез… До чего же хорошо написано! А по Причастию я уже прямо истосковался… Когда послужим литургию?

— Можно ночью послужить, если сегодня приготовимся, — предложил я.

— Отче, помните, вы меня обещали Великим постом постричь в иноки? — напомнил послушник.

— Помню и слово свое сдержу. Сегодня же нужно иноческую одежду приготовить и положить в храме. Там мы ее освятим. Рад, что вы сумели по-братски вдвоем прожить зиму! Как раз завтра праздник Матери Божией…

На Благовещенской всенощной и утренней литургии веяло чем-то необычным: лица инока Харалампия и послушника Георгия излучали торжественность и понимание важности происходящего. Совершая постриг послушника в иноки в честь святого мученика Евстафия Плакиды, мне хотелось соединить их жизни в духовное единство, находя в них некоторые соответствия по трагичности жизненного пути. Во время чтения постригальных молитв неожиданно сошла такая обильная благодать, что я остановился… Как будто сверху через мои сердце и руки сходила необыкновенно добрая и мужественная сила, в которой чувствовалось присутствие святого Евстафия. Нисходя на голову новопостриженника, она неким удивительным образом включала и меня в это Таинство. Молитва в груди словно вспыхнула, подобно пламени, раздуваемому ветром. Молчание и тишина в храме затягивались…

Инок Евстафий поднял голову.

— Батюшка, что-нибудь случилось?

— Нет, ничего, отец Евстафий, просто молюсь…

Харалампий стоял за аналоем и шептал молитвы. В этой проникновенной благодатной тишине как будто сам святой пребывал с нами в храме. В лесу громко куковала кукушка, каким-то образом вписываясь в торжественный постригальный чин, словно предвозвещая всем нашим жизням многая лета. Над церковью в окне громоздились ярусами высокие белые облака, словно паруса небесной флотилии…

Вечером я спросил:

— Отец Евстафий, ты что-нибудь чувствовал, когда тебя постригали?

Он подумал.

— Волновался сильно, ожидая, каким именем меня назовете… Еще вся моя несуразная жизнь прошла перед глазами, прости меня Господи! Вообще-то, знаете, в сердце тепло какое-то пришло, как после Причастия…