Птицы небесные. 3-4 части

— Конечно, конечно… Греховный ум согласен делать все что угодно, только бы не внимать сердечной молитве. Господь истребляет грех, а не души. Все беды существуют для нашего вразумления и возвращения к покаянию. Ими Бог пресекает всеобщую греховность. Если мы болеем, то больше для пользы душевной, а если здоровы, то здоровы для служения Богу и людям.

— А умираем для чего, батюшка?

— А умираем для нашего смирения, чтобы встретиться со смиренным Богом! Потому что для нас жизнь — Христос, и смерть-приобретение (Флп. 1:21). Как же нам извлечь из всего непосредственную пользу? Конечно, постоянной покаянной молитвой до последнего вздоха. Но мы знаем, что она и там не заканчивается… Почему? Потому что молитва становится сладостным делом для того, кому она открылась. Разве не так? Кавказские отцы-пустынники только ею жили и с ней ушли ко Господу… — Отец Кирилл говорил эти слова закрыв глаза, словно беседовал со своей душой. Тем не менее каждое его слово, словно гвоздь в стену, вонзалось в мое сердце.

— Даже умереть в подвиге молитвы лучше, чем бессмысленно жить, изменяя Христу в греховных помыслах, тем самым предавая Его любовь. Почему мы так поступаем? По забывчивости, потому что забываем, что предстоим пред Христом каждое мгновение. Забывчивость — большой грех для монаха, когда он забывает Бога! Борись за внимание, отец Симон, борись изо всех сил… Что для этого нужно? Конечно терпение! Как отцы нам советуют? Упал, поднимайся. Снова упал? Снова поднимайся! Так стяжается смирение. Точно так же поступай с умом. Отвлекся? Возвращай его назад. Снова ум отвлекся? Снова возвращай его в себя. И так до конца, до самого спасения…Как сказано: Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его (Мф. 11:12).

— Понимаю, отче. Помолитесь, чтобы мне Господь дал смирение, хоть каплю… — Я глубоко вздохнул, вспомнив свои горделивые и тщеславные замашки.

— Господь наш Иисус Христос, будучи Богом, смирился до смерти крестной. Мы же из крайнего смирения нашей смертной плоти восходим к обожению, благодаря Его любви. Без благодати мы становимся смертны, с благодатью — бессмертны. Она трудно приобретается, но легко теряется. Учись хранить эту Божественную милость и беречь. Благодать есть залог нашего бессмертия во Христе…

— Батюшка, прошу прощения, но в этой земной жизни трудно верится в бессмертие…

Отец Кирилл приподнялся на локте и открыто и ясно посмотрел мне в глаза:

— Это потому, что ты еще не пришел в духовную меру. Чтобы постичь это, требуется великое разумение… Живя в теле смерти, мы видим, что страсти временами тянут нас отпасть от Божией благодати, в которой единственно мы можем действительно ощущать себя бессмертными, победившими смерть и воскресшими прежде своей смерти. Земная жизнь, отче Симоне, неизбежно поворачивается к нам одним своим лицом, и это лицо скорби. В мире скорбны будете, — так говорил Спаситель (Ис. 16:33). Не омраченная скорбями духовная радость возможна лишь на «краю желаний», то есть в вечности. А до той поры, непостижимой и истинной, с нами пребывает одно покаяние. К любой радости всегда примешивается скорбь о ее утрате. В чем состоит наш монашеский подвиг? В отречении от мира и обретении Божественной благодати. Она и есть реки воды живой, которые потекут из нашего чрева, победившего плоть. Всякое духовное знание, которое мы собираем, усваивается лишь в уединении. Совершенная мера монашества — безмолвие. Непреходящий плод — чистота сердца. Полнота монашеского совершенства — бесстрастие. Бесстрастие — это и есть сокровенный вход в бессмертие, оно само есть бессмертие, ибо Божественная любовь бесстрастна, можно сказать, без-страстная страсть… Чтобы быть человеком в истинном смысле этого слова, спасение должно стать высшей целью…

Старец умолк. На колокольне гулко пробили часы.

— Батюшка, благодарю вас, отдыхайте. Простите меня и благословите! Опять забывчивость подвела…

Я осторожно вышел из его кельи, сознавая, что старец отдавал в этих беседах последние силы. Рядом отворилась дверь: келейник молча укоризненным взглядом проводил меня.

У проходной монастыря встретился отец Филадельф, ходивший взад и вперед вдоль скамей монастырского садика.

— А я вас давно дожидаюсь. Мне батюшка благословил в ваш скит перебираться! — Он говорил это с легкой улыбкой, сдерживая свою радость. — И не только меня, еще одного монаха, Иосифа, благословил. Я вас с ним познакомлю.

Со скамьи поднялся незнакомый монах и подошел к нам.

— Я, отец Симон, давно о пустыне думаю. Мне другого пути не нужно. Только я бы хотел сначала попробовать свои силы не в скиту, а где-нибудь в сторонке, — рассудительным баском заговорил этот коренастый крепкий сибиряк, внимательно присматриваясь ко мне.

— Кто ж этого не любит, отец Иосиф? Но сразу в уединение непросто попасть. Можешь для начала в скиту пожить, определиться на будущее и место подыскать…

— Договорились. Тогда благословите нам собираться в путь!