Птицы поют на рассвете

— Ой, папа! — довольная, заглядывала ему в глаза. Заботливо сняла связку корзин с его плеча и повела на кухню. — Сегодня у нас пироги с мясом. Стряхни грязь с сапог. Заходи. Как живешь? — грустно покачала головой, все еще не сводя с него глаз.

— Живу, дочка, ничего, — провел он кистью руки по вспотевшему лбу. — Конечно, по нынешнему времени если, хорошо живу.

Аксютка побежала в зал, к столикам.

Варвара усадила Петра в уголок, нарезала хлеба, поставила тарелку с супом и сама с полотенцем в руках села против него. Потом принесла пироги, горячие, жирные, вкусные. Поговорили о том, о сем, повздыхали, посетовали на жизнь.

Аксютка с пустым подносом показалась в дверях.

— Аксютка! — позвал Петро.

Аксютка подошла.

— Дядька о кабане спрашивал, — тихо сказал ей. Собственно, так Кирилл и сказал: спроси о кабане. И — все, и ничего больше. Петро понимал: слова эти скрывают какой-то важный смысл. И он смотрел на Аксютку: ей-то ясно в чем дело?

— Ладно, — отмахнулась, и — к раздаточному проему за блюдами. И — в зал.

Петро посидел еще немного.

«Аксютка — что же? — подумал. Что-то же надо передать Кириле. — Что ж Аксютка?..»

Варвара выдернула из связки корзину, положила в нее всякой снеди, сверху покрыла тряпицей. «Кто знает, скоро ли опять придет… Хоть на первое время харч…»

Аксютка снова показалась. Раскрасневшаяся, торопливая, легким движением поправила наколку на голове. Ткнула Варваре пустой поднос.

— Провожу, папа.

Петро поднялся. Закинул за плечи связку корзин, ту, что собрала Варвара, взял в руку.

Пошли через двор. У ворот остановились.

— Так скажи дядьке: кабан под Новый год. А еще скажи, до того времени — никаких гулянок в своей деревне…

— Понял, дочка. Под Новый год, значит? — внимательно посмотрел на Аксютку.

«Конспираторка», — с удовольствием подумал Петро.

Возвращался Петро засветло.

Случалось, попутные телеги подвозили его километр-другой. На этот раз на шоссе сновали легковые и грузовые автомобили, мотоциклы. Почти ни одной подводы. «Совсем бояться стал народ», — подумал. Забоишься! Теперь в каждом видели гитлеровцы партизана.

Решил двигаться лесом — не так холодно и путь короче. И в глаза бросаться не будет. Он шел уже часа четыре, устал. А вон и дерево лежит поперек. Вот и присядет, успеет в свою пустую хату. Петро опустился на сосну, поставил у ног корзинку. Корзинка пахла так! Он отвернул тряпицу. Булка, кусочек масла, вареные яйца, пироги, кружок колбасы. Колбасу подержал в руке. «Загляну к ребяткам Ивана, отдам им». Дойдет до Грачиных Гнезд и возьмет вбок — два с половиной километра не такой уж крюк… «Как не заглянуть! — укорял себя, будто передумал. — Сиротинушки теперь…» С того воскресенья не был у них. Да и с чем было приходить! У самого картошки едва на чугунок набралось. Ивана и еще двух путевых обходчиков схватили в ту же ночь, когда взорвали Шахоркин мост. А через день расстреляли. «Мосты, склады, аэродромы — все это стоит людских жизней, — тяжело подумал Петро. — Вот и Иван… Может, и не надо — мосты, склады?..» — мысленно обращался он к Кириллу. Мост-то опять навели, пусть прошло какое-то время, а навели. А Ивана нет… Может, не надо?.. «Оно, конечно, в помощь. Что и говорить. Ведерко на пожаре тоже в дело. Но не ведерком же тушить… Может, выждать, подойдет наша армия ближе, мы с тылу тогда?..» Трудные мысли приходили в голову. Раньше почему-то не приходили. «Потому, наверно, что Ивана вспомнил…»

Идти пора…

До дома добрался поздно вечером. Не зажигая огня, усталый, повалился на кровать и тотчас уснул.

Его разбудил настойчивый стук. «А! — поморщился он. — То дятел долбит». Только что с полеводческой бригадой ехал он в соседний колхоз проверять, как выполняется договор о соревновании. Летний рассвет. Шумел лес. Пели птицы. И дятел слышно долбил дерево…

Стук повторился. «А, — недовольно открыл Петро глаза. — Разбудил-таки». Прислушался. Стучали в дверь. «Кто бы?» Нащупал на столе спички, зажег плошку и, не одеваясь, пошел отпирать.

В хату вошел высокий немец, с витками на погонах. «Офицер», — с ужасом понял Петро. Только сейчас вспомнил он, что стоит в одних исподниках. Хотел было одеться, но офицер, заметив это движение, жестом остановил его.

— Гут… гут… Ты муж-чин, унд я муж-чин… Нихтс стесняйсь…

Вместе с офицером ввалились в хату тот самый толстый ефрейтор с круглыми, как шарики, глазами и двое, которые приходили, когда болел Петрушко.

— Петер? — вопросительно посмотрел офицер на ефрейтора и показал на Петра. — Петер?

— Петер, — шевельнул ефрейтор губами.

— Петер, — сказал офицер, обращаясь к Петру. Он усаживался на табурет. — Шлехт. Совсем шлехт. Пльохо жизнь твой, Петер, — взглядом окинул он хату. У него был резкий гортанный голос.

Петро, напрягшись весь, ждал, что будет дальше. Ноги дрожали, он не мог совладать с ними.

— Ты, Петер, умный муж-жик, — постучал офицер себя по лбу. — А жизнь твой сов-сем шлехт. Пльохо… Мне говориль, ты не совет-бандит. Нет. Я уже зналь.