Птицы поют на рассвете

Ганна, как всегда, ступала плавно, едва касаясь пола, на котором валялись скомканные обертки конфет, винные пробки, окурки. Ну как, нравятся Ирине ее гости? Вот это люди! Культура! Шик! Тот, который сидел рядом с Казимиром, и есть эсэсовец Иозеф Штрумпф, ее жених. Прелесть ее Иозеф! Весело проведут они рождество. Приедет и оберст. Оберст — начальник штаба дивизии, говорил ей Казимир, он родственник Иозефа, после рождества отправляется на Волгу, тут у них какая-то задержка произошла. Рождество будет веселое. С вином, с музыкой, с танцами. Пусть она останется, Ирина. Сама увидит. Куда ей спешить. До сочельника-то всего три дня, пусть остается.

— Соглашайся, дурочка, я маме скажу.

— Ох нет, — вздыхала Ирина. — Идти пора.

— Пустяки все, — решила Ганна.

— Идти пора, — настаивала Ирина. — И так задержалась сколько.

Все же согласилась.

— Ну вот и умница! — Ганна потянула ее к себе в спальню. — Знаешь, дурочка, как повеселимся! Шик! — кинулась она на кровать, против зеркала. В нем отразилась нелепо яркая голова…

«И правда, жар-птица», — усмехнулась Ирина.

Она подумала о том, что вчера приходил Михась. Вовремя как!

Коротышу удалось передать Михасю все, что вызнала Ирина, и о сочельнике сказал, и об оберсте, начальнике штаба дивизии, о Штрумпфе, Казимире. Михась незаметно осмотрел церковный двор, расположение построек, ворота и калитку, обошел ограду. И попа мельком видел.

«Порядок, Коротыш», — сказал. И ушел.

Скрытые вечерними сумерками, Левенцов и Михась притаились у церковной ограды. Паша, Толя Дуник и Тюлькин в маскировочных халатах залегли у сугробов, на повороте. Когда оберст, жених Ганны и Казимир подъедут, они выскочат из засады, нападут на них и обезоружат.

На дорогу, на все вокруг, как крупинки света, сыпался медленный снег, и оттого тьма никак не могла сгуститься. Кирилл и Ивашкевич вошли в калитку, глазами поискали лопату. Она, как и следовало, стояла у ограды. Оглянулись, в сторонке лежало несколько потерянных поленьев. Все было правильно. Возле сарая на веревке, рукавами вниз, будто тянулись к земле, висела постиранная рубашка Коротыша. Все правильно.

Они поднялись на крыльцо, постучались.

Отворила попадья. Она попятилась, увидев их.

— Отец Феодосий! — позвала визгливо.

— Не беспокойте батюшку, — легким движением Кирилл отстранил ее. — Мы и сами к нему пройдем.

— Ну, чего там еще? — ворчливо откликнулся кто-то из комнаты.

«Поп», — догадались Кирилл и Ивашкевич.

— Отец Феодосий! — снова взвизгнула попадья. — Иди же…

Поп выглянул в освещенные сени.

— Пожалте, пожалте, — нашелся он и старался казаться любезным и растроганным. Но голос был удивленный, и глаза были удивленные, растерянные. — Чем могу? — прокашлялся в кулак, и это выдало его страх.

— Чем можете? Мм… Что-нибудь вкусное бы, — добродушно сказал Кирилл. Он и Ивашкевич уже вошли в столовую.

— Пожалте, пожалте, — потирал поп свои пухлые руки.

У попа было узкое лицо. Оно все время менялось, то заискивающее, то настороженно-напряженное, то деланно бодрое и лукавое. Совсем крохотные глазки, казалось, ничего не видели. Он принужденно улыбался, но деревянно растянутые губы не выражали улыбки.

— Как, батюшка, поживаете? — усаживался Кирилл, опираясь руками о стол. — Что доброго?

— И что может быть доброго, — вздохнул поп, — когда война. — Он провел ладонью по горячему лицу сверху вниз, как бы смахивая все, что выражало волнение. И опять улыбался. «Ничто пока как будто не предвещает плохого», — успокоились его глаза.

— Война отсюда далеко, — в упор глянул на него Кирилл.

Поп выдержал его взгляд.

— Далеко, — согласился он, силясь проникнуть сквозь первые слова Кирилла, которые, он понимал, ничего не значили. Поп сторожко следил за каждым его движением.

Потом Кирилл стал спрашивать о том, о сем. Вот спросил он о сыне. Казимир, кажется? Но поп старался уклониться от ответов на вопросы, которые задавал Кирилл.

— Верит народ в Советскую власть. Верит, скажу я вам, истинно верит. Когда была она, Советская наша власть, все шло хорошо, — ни с того ни с сего сказал поп. Потом, словно сам с собой рассуждая, произнес: — Но немцам рано или поздно будет каюк.

— А жених дочери как же? А поместье в Силезии как?..

Поп оторопел.

— Какие там женихи, — замахал он руками. — Время-то! Женихи…

— Время, верно, трудное. Да не для всех.

Поп промолчал.

— Несите угощение, — крикнул он. — Что вы там, женщины!

Ирина принесла на блюде пирог с мясом. Она не знала, как должны развернуться события и как себя держать, и потому нервничала. На ее побледневшем лице жили только глаза, тревожные, спрашивающие.

— Куда ставишь, — зашипел поп. — Не тянуться же товарищам через весь стол. Ух, невоспитанность… Племянница, — объяснил он. — Отец ее, брат мой, в Красной Армии воюет. Герой. А мать немцы повесили. Царство ей небесное, — быстро перекрестился.

— Ай, ай, — повесили, значит? — перевел Кирилл глаза на Ирину. — А Коротыш где? — Он убрал ее сомнения.

— Тут я, — весело отозвался Коротыш из кухни и вбежал в столовую. — Тут!