Птицы поют на рассвете

Поравнялись с одинокой сосной, с той, что у края выломок. Солнце уже присело на ее макушку. А под солнцем, на суку, они увидели синицу. Положив клюв на крыло, она удивленно смотрела на них. Воздух уже успел нагреться и вился перед глазами, будто в землю ввинчивались стеклянные штопорки.

Прошли еще немного. Начиналась опушка. Остановились. Паша взобрался на высоченную ель. Он смотрел из-под руки против света. Ему открылась дорога — километра полтора в одну сторону и с километр в другую, и там, за поворотом, пропадала.

Полчаса, час, два. Тихо и пусто на дороге. Пронеслись четыре грузовика, крытые брезентом. Потом еще один, с разрисованным бортом. Пролетел со стрекотом мотоцикл. Намотав веревку на руку, старик, натужно склонившись, тащил худотелую корову. Паша долго смотрел ему вслед.

— Ей-бо, братцы-однополчане, без поллитры тут со скуки сдохнешь, — негромко жаловался Паша. — Не знаю, куда глаза девать. Ну, вон еще баба плетется с мешком. Ей-бо, сдохнешь…

— Не трепись. Смотри в оба, — запрокинув голову, сказал Михась.

— Смотреть-то на чего? Вон на ту бабу?..

Петрушко тоже поднял глаза на верхушку ели — там виднелись то ноги, то спина Паши.

— Слава богу, никого, значит… — Не спеша, по-стариковски уселся Петрушко под ель.

Как раз полдень. Тени свернулись клубочком и улеглись деревьям под ноги. «Солнце уже на жар пошло», — закрыл Петрушко глаза. Потянулись долгие спокойные минуты. «И соловью бы пора. Зяблик вон лихо распевает, а соловья не слыхать, — приходили в голову тихие мысли. — Весна что-то холодноватая, потому и не слыхать еще. И вся-то жизнь теперь холодная, не такая, какой ей быть. И чего тому немцу было нужно?..» Под прикрытыми веками вставал медленный мир, и было в нем то, что Петрушко видел когда-то, и то, что хотелось ему видеть, но еще не увидел, все вперемешку, и он забыл, зачем он здесь, под елью на опушке. И о Паше забыл, и о Михасе. Он услышал протяжный зов кукушки и улыбнулся в ответ, и представил ее себе: большую, пепельно-серую, с игривыми черноватыми полосками по белому низу. Полуразвернув крылья, она раскланивается то в одну, то в другую сторону. Он сбился со счета, прислушиваясь к монотонному голосистому кукованию. Не ему ли пророчит птица годы, годы и годы жизни, простодушно подумал Петрушко и открыл глаза.

Он опять увидел Пашу. Тот прижался к толстой ветке, упираясь сапогами в сук, достал из кармана ломоть хлеба, кусочек завоженного сала и стал уплетать. Лениво водил Паша глазами вправо-влево, смотрел, как слетались к луже воробьи, как под ветром шевелились на дороге сухие прошлогодние листья.

Вдруг Паша дернулся, весь подобрался, будто для прыжка. Взгляд его встревоженно устремился в одну точку, словно боялся потерять то, что внезапно обнаружил. Даже провел ладонью по глазам, как бы протирая их, чтобы лучше видеть.

— Немцы! — кинул Паша вниз. Он ждал, что это случится, а когда случилось, показалось слишком внезапным. Он не заметил, что ухватился за край ветки с порыжелыми твердыми иглами, они впились в пальцы, и тогда увидел свою руку на ветке, но не отнял ее.

Немцы вышли из-за поворота. Они шли, положив руки на висевшие через грудь автоматы.

— Сматывайтесь в заросли! Сматывайтесь! Ну!

Михась быстро повернулся и пошел, пошел скользящим неслышным шагом. А Петрушко оцепенел. «Все было так спокойно, — говорили его растерянные глаза. — Может ли быть?..» Он явно не мог побороть в себе ужас, лишивший его сил.

— В кусты! Аршин-с-шапкой! — шипел Паша.

Петрушко очнулся. Неуклюже перебирая ногами, бросился в кусты.

Немцы шли молча. Их было пятьдесят, может быть, семьдесят, может быть, сто. Паша не только видел их, он уже слышал стук сапог. В железных касках шли они, почти прижавшись друг к другу, и сверху, глядя на их головы, Паше показалось, что это серые, круглые булыжники на приподнявшейся мостовой.

Они дошли до заросшей просеки. Куда пойдут дальше? Паша незаметно спустился с ели, разыскал Михася и Петрушко.

— Идут куда-то влево, — шепнул Паша Михасю. — Смотри.

Михась кивнул.

Немцы забирали все левее и левее. Лагерь был далеко вправо отсюда. Куда же направятся дальше? Дальше куда? Бесшумные, быстрые, невидимые, Михась, Паша и Петрушко краем ельника следовали за ними.

— Одному надо смотаться к выломкам, — чуть слышно сказал Михась. — Оттуда в лагерь — напрямую. Надо сообщить. Петрушко, видишь — показал он на кустарник метрах в трехстах от ельника. — Двигай. А мы — за немцами…

Петрушко вздохнул и стал выбираться из ельника. Он отползал назад, к старой просеке. В ладони втыкались хвойные иглы. Он все время оглядывался, но ельник был глух, и Петрушко почувствовал себя одиноко. Вот и кустарник. Тесный, рогатый. Петрушко прополз еще немного и почувствовал, что ослабел. Сухие ветки, как шилья кололи лицо, шею, руки. Он слышал, как билось сердце, и приложил к груди ладонь. И правда, стук стал тише.

Михась и Паша следили за немцами. Те дошли до бочаг и повернули обратно, на старую просеку.

— Влипли, — прошипел Паша. — А вдруг начнут шарить? И видит ли их Аршин? Или уже перебрался за выломки и бежит в лагерь?