Птицы поют на рассвете

— Хорошо, если б так, — шевельнул губами Михась. Он силился лучше разглядеть, что делалось впереди.

Немцы продолжали идти. Они шли на кустарник.

Петрушко видел их. Он обмер, перестал дышать. Немцы уже поравнялись с кустарником, в котором он лежал, один даже наступил на низко торчавшую ветку. Ветка сломалась, хрустнула. Петрушко не выдержал напряжения, шевельнулся, и тот, что наступил на ветку, вслед за хрустом уловил шорох.

— Хальт!

Несколько немцев ринулись в кусты. Через минуту Петрушко волокли оттуда за руки, лицом вниз, и выпрямленные маленькие ноги его подпрыгивали на неровностях и тянули за собой зацепившиеся сухие сучки.

Петрушко понял, что уже стоит, — кто-то сильно дернул его за борта телогрейки, и он подался вперед. Та же рука толкнула потом в грудь, и он качнулся назад. Петрушко не понимал, чего от него хотят. Страх сковал все тело — вдавил голову в плечи, остановил глаза. Руки немо повисли и ни одного жеста не были в состоянии сделать. Он даже не дышал. Словно сквозь туман видел он, как немцы чего-то возились в кустарнике и все осматривали вокруг.

— Пф!.. Петрюшк?.. — услышал он голос, шедший как бы из-под земли. Странно было слышать свое имя, показавшееся сейчас чужим.

Петрушко увидел перед собой толстяка ефрейтора, узнал его. Это он с двумя солдатами приходил в Теплые Криницы, когда Петрушко, больной, лежал в постели, шевельнулось в памяти. «Дрэк», — брезгливо сказал он тогда, глянув на его хилое тело, покрытое старым в заплатах одеялом. «Дрэк!» — показалось, что услышал снова.

— Петрюшк!.. Пф!.. — таращил ефрейтор круглые, как шарики, изумленные глаза. — Петрюш-шк… — Что-то сказал он немцам. Петрушко не понимал, что сказал, но через секунду догадался. Кто-то ударил его, может быть, сразу двое ударили или даже трое. Но ударов он не чувствовал, боли не было, один только раз пробовал он руками прикрыть лицо.

Он смотрел пустыми немигающими глазами. Из него что-то ушло, или, может, добавилось что-то. Петрушко себя не узнавал — пропало чувство страха, хоть и сознавал, что это конец. Он еще продолжал жить, и каждая минута казалась такой долгой, как вся жизнь целиком, и такой трудной, словно все муки и беды грянули разом. Его перестали бить. Но было уже все равно. Жизнь осталась позади, где-то за чертой, которую только что перешагнул.

Он еле стоял на ногах и чуть не свалился.

— Партизан? — спросил кто-то. Спросил не угрожающе, мягко, почти ласково спросил. — Партизан? — Петрушко медленно поднял глаза и посмотрел на того, кто спрашивал.

«Офицер», — увидел Петрушко.

— Да, — еле выговорил он. И кивнул головой, чтоб было понятно: да…

— Партизанен… отрят… унз… вести… Понималь? — внушал ему ласковый голос. — Унз вести… Жизнь твой останется… Понималь?

Петрушко не слушал, что говорил офицер. Может, тот и не говорил вовсе. Слова не проникали в замершее сознание Петрушко. Он сидел сейчас в теплой казарме под Москвой и слушал другой голос, голос комиссара, голос Ивашкевича. «Нас много, но если придется, каждый должен воевать, будто один он только и стоит против всей гитлеровской армии, будто только ему и доверено спасение Родины». Кажется, так сказал комиссар. Петрушко усмехнулся и слизнул кровь на губах. «Один против всей гитлеровской армии», — повторил он про себя и еще раз усмехнулся.

Офицер внимательно смотрел на Петрушко и не мог понять: согласен тот или сопротивляется? Он наклонился к нему и уже прикрикнул:

— Партизанен отрят… унз… вести?.. Нет?..

— Да, — выговорил Петрушко и мотнул головой.

Паша локтем толкнул Михася:

— Повел, видишь? — Негодование исказило его лицо. — Видишь?

Михась не ответил, он видел. Петрушко, покачиваясь, шел впереди, он едва переступал ногами. Склонив голову, смотрел вниз. Рядом шагали офицер, молодой великан, и еще двое. За ними следовали все. Они огибали ельник, Михась и Паша вжались в землю.

— Выдаст, — ожесточенно шепнул Паша. — Выдаст. Ай, сука! Ай, сука! — беззвучно стонал Паша. — Тихая, подлая сука! — Еще несколько минут назад он мог его задавить, мог удушить, мог прикончить. — Ай, сука! Подлая, подлая тихоня!

«А чуть было в морду Тюлькину не дал… — выхватила память. — Из-за этой подлятины. Когда из озера вышли. После бомбового склада. А еще, сука, прикидывался: не надо помощи, попробует идти. А весь жаром горел. И вместе с Михасем нес его на плащ-палатке…»

— Задавить бы! Удушить! — задыхался Паша. — Выдаст!..

Петрушко, и офицер, и остальные прошли мимо них. Лица Петрушко Михась и Паша не видели, голова его по-прежнему была опущена, словно ее склонила самая тяжелая на свете вина.

— Выбирайся, — скорее вообразил, чем услышал Михась шепот Паши. — Дай знать в лагерь. Выбирайся. Я убью его. Пущу очередь, — кусал Паша губы. — Никуда гитлеровцев не поведет.

— Посмей, — сдавил Михась шею Паши. — Только посмей! Погибнешь ты, и все пропадем. Я отползу и кинусь в лагерь. А ты следи, и все.

Паша дернул Михася за рукав:

— Смотри, смотри… — Теперь в его голосе звучало недоумение. — Смотри, куда ведет…