Птицы поют на рассвете

— Вечер скроет и патруль, — сказал Натан. — Вечер ко всем одинаков.

— А гранаты у нас для чего?

— На крайний случай.

— О крайнем случае ты и говоришь.

Оба замолчали.

Шли редкими перелесками — березовыми, осиновыми, В просветах была видна Турчина балка.

Турчина балка неровной темной линией тянулась сбоку, и они не выпускали ее из виду. Кончились перелески, появились болотные кочки. Сапоги становились тяжелыми, они были облеплены комьями мокрой желтой земли.

«Взорвем переправу, вернемся, и пойду пробиваться на восток, к линии фронта, — размышлял Плещеев. — Обратно в действующую армию». Он мог и раньше уйти, его не удерживали. Нет, нельзя было раньше. «Человек из плена — одно, из партизанского отряда — другое…» Может быть, придется идти от отряда к отряду — дорога большая. Пусть. Но — в армию! Он артиллерист. А Натан… Натану, конечно, сложнее пробираться по немецким тылам. Да он и здесь в деле. Плещеев стал думать о Натане. На войне не бывает ни то ни се. Либо человек, либо подлец. Под огнем узнается сразу. Натан — человек. Хороший человек.

Плещеев увидел: Натан подтянул на плечах мешок со взрывчаткой. Он тоже шевельнул плечом, и мешок принял более удобное положение.

Вот и еловая роща, последняя — показывала карта. Вдали виднелся холм. Он то пропадал, придавленный тяжелой стеной чащи, то сквозь прогалины резко проступал, одинокий, круглый. В соломенном свете полуденного солнца холм казался легким, пустым, как надутый шар, — стоит дунуть ветерку, и он сорвется с земли. Холм — самый верный ориентир. Он должен быть все время слева. Глаза Плещеева находили его каждый раз, когда деревья расступались.

Прошли рощу. За нею — открытая, местами болотистая, равнина, до самой переправы. «К заходу солнца доберемся. А раньше и не нужно». Плещеев взглянул на Прасковью Сидоровну. Она шла трудно, и это было видно. У него тоже ныла нога, после ранения он утомлялся в долгих переходах. «Передохнуть бы…» Он вдруг заметил, в траве лежала колея, старая, судя по следу. «Дорога, значит». Взяли в сторону от колеи.

Почувствовали, что проголодались. Расстелили плащ-палатку, и все уселись на нее. Прасковья Сидоровна молча вынула из корзинки хлеб, кусок вареного мяса. Узким и длинным ножом-складнем Плещеев нарезал ломти хлеба, нарезал мяса. Сложил нож, сунул в карман. Поели.

Пошли дальше. Часто останавливались, прислушивались. Начиналась безлесная местность. Переправа была уже близко. Километра четыре.

Они услышали, там, где пролегала колея, прогрохотала телега. «Пошла на переправу, — решил Плещеев. — Сворачивать ей некуда». Из леса, видневшегося за холмом, надвигался вечер. Воздух синел, и в землю врезывались густые тени.

— Разведаем обстановку, — сказал Плещеев, — Потом тронемся.

Прасковья Сидоровна вопросительно посмотрела на него, перебросила корзинку с руки на руку. Собралась выходить на колею — высмотреть, что удастся.

— Нет, — остановил ее Натан. — Тут корзинка не выручит. Сообразят и сцапают. — Перевел взгляд на Плещеева. — Спущусь в балку и попробую по ней пробраться к переправе поближе. Да? Понаблюдаю. До ночи картина и выяснится. А тогда решим, как делать. Да?

— Хорошо, Натан.

Плещеев уловил шум в той стороне, куда ушел Натан. Он встревоженно прислушался. Шум усилился. Он потрогал гранаты, будто подумал, что потерял их.

— Оставайся, Сидоровна, здесь, — шепнул. — Оставайся здесь. А в случае чего тем же ходом обратно в лагерь. Мешки бросай. А сама — в лагерь.

Быстрыми, бесшумными шагами направился к балке.

Прасковья Сидоровна следила, как в вечеревшем воздухе фигура Плещеева постепенно сникла. «Спустился в балку», — поняла она. Взволнованно прикладывала к уху ладонь, чтоб лучше слышать. «Что там?»

Ей не терпелось. Не думая, сделала несколько шагов, остановилась, сама не зная почему. Еще шагнула и не заметила, как оказалась у самой балки.

Внизу билась о камни вода. Прасковья Сидоровна переступила бровку, поскользнулась, но успела ухватиться за куст, росший на склоне.

Она услышала голоса. Резкие, гортанные. И громкий, напряженный голос Натана. «Несчастье». Тело ее сотрясала дрожь, будто стало холодно. Ничего больше не сознавала, только это: несчастье. «Он и кричит так, чтоб мы услышали: несчастье. Сигнал…»

Немного впереди себя увидела спину Плещеева, он подкрадывался к голосам. А еще дальше — не в балке, наверху — свет фонариков, он доходил сюда двумя тусклыми кругами. И вместе со светом:

— Юдэ? Юдэ?

И крик Натана:

— Юдэ! Юдэ! Да, партизан! Партизан! Коммунист!.. Да…

Прасковья Сидоровна увидела, Плещеев кинулся на фонарики, на голоса. Ноги ее беспомощно подогнулись, и она опустилась на косую землю склона.

Натана повели. Трое. А он все кричал, кричал громко, настойчиво, дерзко.