Птицы поют на рассвете

«Что же это?» — не узнавал он себя. Казалось, что все в нем — глаза, руки, ноги, кровь, гнев, и надежда, и любовь тоже, — все, все готово служить войне, только войне, как служили ей отец — командир полка и мать — военврач. А девушки… Это оборвалось давно, еще в институте, на третьем курсе. Обрываться, по правде, было нечему. Хорошенькая студентка Алла… Помнится, хорошенькая. Стройная, большие холодноватые пристальные глаза, спокойный повелительный голос. Ему, во всяком случае, было приятно, когда она просила объяснить не совсем понятные ей латинские тексты, они переводили что-то из Цезаря, и мысль о латинисте Шиндяпине — умном, строгом преподавателе — заставляла Аллу налегать на переводы. А может быть, и не это вовсе, а что-то другое. Но ему тоже хотелось подольше вместе с ней сидеть над переводами и тоже, может быть, не только из-за желания угодить латинисту. А еще раньше, в десятом классе, Антонина, Тоня, Тонечка… Тут и совсем вспоминать не о чем. Что ж еще, романы о любви? Он и не читал их почти — сентиментальность, женское дело. А сейчас… Что же это с ним? «Ничего, — настаивал он. — Ничего». Горе всегда сближает, в этом все дело. «И городить нечего!» А ожидание встречи с ней, а волнение, охватившее его, когда командир приказал отправиться на Гиблый остров? «Нечего городить?..» Чего, собственно, боится он — Ирины, пробудившегося чувства?

И опять — он, командир. Но уже по-другому, смятения уже не было. Снова сидели они у Грачиных Гнезд, командир, Толя и он, ждали Алеся. «Это как буря, за которой чистый след…» Только сейчас услышал Левенцов слова эти в их твердости, окончательности и потрясающей ясности. «Это тебя не обойдет. Это сама жизнь…» Сама жизнь?

Его опять коснулось что-то новое, новое и большое, как тогда, после хутора, когда она, незримая, шла с ним рядом, и уютным казался ему холодный и мокрый лес, и ноги уже не ныли и твердо переступали — левой-правой, левой-правой… Он задыхался. Он уже не боролся, он сдавался. И вдруг понял, что в чем-то очень важном потерпел поражение и что этому рад. Он был побежден раньше, чем приготовился к сопротивлению.

Левенцов вздохнул. Он слышал, как глубоко и часто дышала Ирина, будто и во сне рвалась куда-то, подальше от этих мест, и он боялся шелохнуться, чтоб не остановить ее бег.

Бессонница утомила его еще больше, чем ходьба по лесному бездорожью. «Нет, не уснуть». Неторопливо встал и вылез из-под телеги.

— Иди, Паша. Вздремни и ты. Через час тронемся.

Паша подкинул лошади сена и через минуту замертво растянулся на том месте, где только что лежал Левенцов.

Кастусь и Михась проснулись почти одновременно. Потом вскочил Паша. Он прокашлялся, протер глаза, точно что-то мешало ему смотреть, нашарил в кармане крупицы самосада и свернул цигарку.

— Чем так, лучше и не ложиться, — мрачно махнул он рукой. — Закроешь глаза — и тут же поднимайся. А ну к едреной матери, — сказал он и, вспомнив об Ирине, оглянулся.

Подобрав ноги, она еще спала. Тусклый свет проник и под телегу и стер мрак с лица Ирины. Левенцов опустился на колени, притронулся к ней.

— Вставай, Ирина.

Неуверенно подняла она веки и тотчас их опустила.

— Ирина! — Левенцов легко потряс ее за плечи.

— А? — встрепенулась она, силясь сообразить, для чего ее будят.

— Ночь кончилась.

— А!.. — вздохнула.

Ирина высунулась из-под телеги, волоча за собой узлы.

Кастусь запрягал.

Снова двигались они лесной дорогой. Между голыми березами и осинами виднелась опушка.

Ирина продрогла, и оттого шаг ее был неровный, будто спотыкалась, губы посинели. Вздохнула раз-другой…

— Ирина, — сказал Левенцов.

Она подняла глаза.

— Очень трудно? — участливо смотрел на нее Левенцов. Его самого усталость сбивала с ног.

Ирина не ответила.

— Ты вспоминал обо мне? — вдруг спросила она.

— Да. А ты?

Ирина опустила голову. Молчание куда-то вело их вместе и в то же время разъединяло друг с другом. Она испугалась этого и торопливо пробормотала:

— Да…

Но молчание продолжалось, каждый старался представить себе, каким возникал он в воображении другого.

— Правда, ты думал обо мне? — Ирине хотелось еще раз услышать это, и она посмотрела на Левенцова. Он молчал. Он тоже взглянул на нее, их взгляды встретились, и он увидел: Ирина плакала.

— Не надо, Ирина, — тихо, но горячо сказал Левенцов.

Она доверчиво прижалась к его плечу, как там, в хуторе.

— Да, я вспоминала тебя, — сказала она с чувством и снова посмотрела на него. Глазам он поверил больше, чем словам.

Она ждала, что Левенцов снова заговорит, но он шел молча, держа в своей руке ее пальцы.

— Расскажи о себе, — просила Ирина. — Рассказывай, рассказывай, как жил, как играл в лапту, как шалил в школе, таскал девчонок за косички и как ты влюблялся… Ведь ты влюблялся, да? И я тебе расскажу все. И выйдет, что мы вместе чуть ли не с самого детства. Вместе радовались, вместе все испытали… Правда, Костя?

— Правда, Ирина, — улыбнулся Левенцов. Ему хорошо с ней, но об этом лучше было думать, чем говорить.

— Мне хочется все знать… Рассказывай, рассказывай… — пробовала она отодвинуть горе, которое в себе несла.