Птицы поют на рассвете

Но это удавалось ненадолго. Он все время стоял перед глазами, отец, живой и напряженный, сухощавый, в неловкой на нем стеганке и фетровой шляпе. Он стоял на шумном школьном дворе, среди ребят, у старых ракит. Она любила это место, полное тени. Там, под ракитой, и похоронен он. Но она видела его живым, все время живым. Это была еще не память, это была боль. И перед избой, тоже еще не мертвые, тетя Фрося с детьми, и смотрит тетя Фрося на стреляющие в нее автоматы, и пули проходят сквозь ее несдающееся тело. И потом дедушка Нечипор, один на хуторе, беспомощный и обреченный. И Оля… «Где ты сейчас, Олька? Может, и косточки твои уже в земле? А я вот иду. Иду глухим лесом. Даже не знаю, куда и зачем, чтобы продолжать жить… Кругом только тучи. Одни тучи…» Она почувствовала себя совсем маленькой, ничтожной. «Война притупляет даже самое большое горе. Потому, наверное, что только горе и есть сейчас…»

Она шла, казалось, как и деревья, и трава, равнодушная к этой неуютности мира, окружавшего ее.

— Дальше не пройти, — услышала голос Кастуся.

— Похоже на то, — раздался голос Левенцова. Она и забыла, что он возле, слева.

— Надо забирать на колесную дорогу, — сказал Кастусь. Он остановил лошадь и ожидал, что скажет Левенцов.

Левенцов развернул карту.

— Вот сюда б… — Тоненькая извилистая линия тянулась поверх густо-зеленой кляксы. — И быстрее бы пошло дело. Пожалуй, короче было б на сутки. Как думаете? — показывал он Михасю и Паше. Но смотрел только на Михася.

— А выбираться — и все! — Паша, как всегда, был решителен.

Михась медлил с ответом.

— Вот на этот проселок, — постучал Левенцов карандашом по карте, он настойчиво выводил Михася из молчания. — Мы же выясняли: на пути селений мало и немцев нет. А с двумя-тремя полицаями, если придется, как-нибудь справимся. Ну?

— А чего тут! — снова выпалил Паша. Он дернул плечом. — Выбираться — и все!

Михась по-прежнему молчал. Брови его поднялись на лоб, глаза смотрели не мигая. Видно было, думает.

— Придется выходить на дорогу, — согласился он наконец. — Вон понизу уже богун и рогоз пошли. Значит, полчаса, час ходу, а там — болото.

— Болото, — подтвердил Кастусь. — Воля — не воля, а выходить на дорогу.

— Но тут, понимаешь, вот что. — Левенцов прикусил уголок нижней губы и опять уставился на Михася. — Через грейдер переваливать. Как раз на перекресток попадем. Предупреждали же нас — на грейдере патруль.

— Про то и думал, — сказал Михась. — А ничего не поделаешь…

— А вот грейдер как?.. — настойчиво напоминал Левенцов.

— Грейдер как грейдер, — спокойно сказал Михась, брови опустились на место, глаза уже уверенно глядели на Левенцова. — Навалим хворосту поверх телеги, вроде из лесу везем. И не без того, чтоб разведать, как там и что…

— Будем выбираться, — решил Левенцов.

— Значит, так? — переспросил Кастусь.

Телега поворачивала на дорогу. В сером полусвете все вокруг выглядело зыбко, бесплотно. Осенью в лесу глаза почти не различают утро, полдень, вечер, разве лишь в полдень чуть яснее видны тучи, которые мертво лежат на вершинах деревьев.

— Кругом тучи. Одни тучи. — Ирина сказала это жалобно. — И мы среди туч.

Она не знала, как защититься от сдавившего сердце чувства одиночества, ее охватил приступ страха.

— Костя!

Левенцов встревоженно взглянул на Ирину. Ее рука, тронувшая его за локоть, дрожала.

— Что? — быстро спросил он.

— Ничего, — покачала головой и отняла руку. — Мне показалось, что тебя нет.

Он понял, ничего не сказал.

У края леса, ставшего редким, Ирина услышала движение ветра и втянула голову в плечи, чтоб встретить его. Но ветер так и не долетел до нее, застряв в придорожных кустах.

Вышли на проселок. Михась впереди, Кастусь и Паша возле лошади. Левенцов с Ириной, не выпуская из виду телегу, шли сзади, поодаль. Дорога была совсем безлюдная и сонная. Начинало светать. Вместе с утром пробудилась и дорога; машины, и телеги, и люди, касалось, застывшие там, где их застигла ночь, тронулись, лишь только их коснулся свет. С густым шорохом пронеслась грузовая машина, затянутая брезентом, потом еще две и еще машина с солдатами. Драконы с ощеренной пастью, изображенные на кузове, бежали рядом. Нудно тарахтели встречные телеги.

Ирина озябла, она старалась скрыть это. Но синие щеки, отвердевшие губы, трясущийся подбородок выдавали ее. Намотав вожжи на руку, ступал Кастусь, неторопливый, словно смирился с мыслью, что дорога под этим промозглым небом бесконечна, и был готов тащиться по ней, пока его не оставят силы. Он следил за длинной фигурой Михася, ловил каждый его как бы незначащий жест и то останавливался, будто поправлял упряжь, то сворачивал с дороги.

Сумерки подступали со всех сторон. Проселок снова становился пустынным. Поравнялись с подводой, на ней дремал старик в рваной шинели, вожжи, кинутые на передок, свисли и тянулись по земле. Потом попались им две женщины. Михась остановил их, спросил, далеко ли до вески.