Публикации на портале Rara Avis 2015-2017

Зная то огромное место, которое занимало Шахматово в жизни всей бекетовской семьи, зная, что именно здесь прошли детство и юность Блока, что Шахматово было в его жизни единственным имением, которое он мог бы называть своим (ведь не случайно, получив наследство отца, он выкупил у сестры матери — Софьи Андреевны принадлежавшую ей часть имения и стал его единственным фактическим хозяином), — зная все это, как-то трудно поверить в подобную легенду. <…> Вряд ли могло оставить его равнодушным сообщение о разрушении дома, в перестройку которого Блок вложил столько сил, как и сообщение о гибели библиотеки, собиравшейся несколькими поколениями его семьи. <…> 14 апреля Блок записывает: «Письмо к тете от Муси Менделеевой. На Боблово наложили контрибуцию в 15 000, а Ваня сидит в клинской тюрьме <…> Потом ночью — сны: Шахматово, даль с балкона, наша семья, немецкое наступление от Глухова, мы выбираем минуту, когда уйти и что взять (еда. Полотенца!)», и 6 мая: «На Шахматово „наложена контрибуция“ — 5000». На контрибуции все упоминания о планах спасения Шахматова прекращаются — средств заплатить ее у Блока в тот момент не было, их еле хватало на более чем скудное пропитание ему и его семье. Но память о Шахматове всегда была с Блоком, 14 июля он записал: «Весь день — в Царском Селе у Р.В. Иванова с Сюннербергом. Парки. „Белая башня“, где пахнет Шахматовым». В день пятнадцатилетия свадьбы, 30 августа Блок вспомнил: «Дневники Любы, где все наше, пропали в Шахматове». 22 сентября записано: «Снилось Шахматово — а-а-а…», и 12 декабря: «Отчего я сегодня ночью так обливался слезами в снах о Шахматове?». А вот запись 21 декабря, опубликованная в урезанном виде: «Какие поразительные сны — страшные, дикие, яркие: Луначарский в окне на дереве; покидают Петербург и Шахматово. Не расскажешь». Сравни с опубликованным текстом: «Какие поразительные сны — страшные, дикие, яркие… Не расскажешь». Итак, хотя в записях о Шахматове пропущено совсем немногое, но их совокупность и некоторые новые материалы, опубликованные в последние годы, заставляют посмотреть на этот сюжет другими глазами, увидеть в нем одну из самых трагических потерь Блока, принесенных революцией. Фраза в статье «Памяти Леонида Андреева», написанной осенью 1919 года, может служить постскриптумом к «шахматовской» теме: «Ничего сейчас от этих родных мест, где я провел лучшие времена жизни, не осталось; может быть, только старые липы шумят, если и с них не содрали кожу»[415].

Есть такое неловкое слово «легитимитизация». Оно имеет несколько значений, а в гражданском праве означает доказательство права гражданина на получение платежа, совершение какого-либо действия.

Одним словом, Маяковский легитимизирует своё право на знамя революции и, заодно, на голос поэзии.

Сокол умер, он исчез среди петербургской воды. Пришло время других птиц.

10.10.2017

​Песнь о ней (о романе Виктора Пелевина «iPhuk»)

…Фаол сказал: «Да, я думаю, что сущность любви не меняется от того, кто кого любит. Каждому человеку отпущена известная величина любви. И каждый человек ищет, куда бы её приложить, не скидывая своих фузеляжек. Раскрытие тайн перестановок и мелких свойств нашей души, подобно месиву опилок…»

— Хветь! — крикнул Мышин, вскакивая с пола. — Сгинь!

И Фаол рассыпался, как плохой сахар.

Даниил Хармс, «Власть»

Пелевин В. iPhuck. — М.: Издательство «Э», 2017. — 416 с.

I

У меня есть любимый анекдот, который я всегда рассказываю в сентябре.

Это история про автора гимна Сергея Михалкова, которому кто-то из коллег-поэтов говорит: «Но стихи-то дерьмо!», а Михалков отвечает: «Д-д-дерьмо-то д-д-дерьмо, а слушать будешь стоя». Вот так и в сентябре, с началом дождей и душевных переживаний городского человека о погоде выходит новая книга писателя Пелевина. Причём не то, чтобы её читают стоя, помыв руки и ноги (такие люди, безусловно, есть), а все вовлечены в разговоры о ней.

Даже в такой форме: «Ну, на дворе 2017 год, как можно ко всему этому серьёзно относиться?!» или «Не буду больше об этом никогда». Нет, будете — стоя, сидя, неважно как. Да и фекальные эпитеты я на месте наблюдателей приберёг бы для кого другого.

Собственно, это и есть первый и главный вывод — Пелевин стал онтологической деталью жизни.