Публикации на портале Rara Avis 2015-2017

Наконец, это песнь о ней. В смысле о той части человеческого тела, которая находится ниже спины, и про которую пели детские песню «жопа есть, а слова нет». Тут чрезвычайно высокая плотность рассуждений о жопе (это слово, кажется, не попало в список нормативно-запрещённых в публичном пространстве слов, но я его пишу без особой охоты — давно отмечено, что нет ничего смешнее этого слова, набранного типографским шрифтом, или просто красиво набранного — а это мешает меланхолическому разговору, внося в него ненужную живость). Избыточные шутки о ней, этой онтологической детали, том, что жеманные люди называют «анальной фиксацией» — несколько утомительны. Честный обыватель начинает роптать, но ему нужно успокоиться — тут у писателя такой художественный приём. Все употребляют это слово как артикль (наряду с другими артиклями русского непечатного языка), надо простить это и писателю, потому что снижение — один из главных его приёмов (некоторые говорят, что единственный — но это не так).

Пелевин очень давно строит повествование на парадоксе и на буквализации метафоры. Если существуют «оборотни в погонах» — так вот это будут волки и лисы, превращающиеся в людей. Если существует культ мёртвых героев, то в пехотном училище имени Матросова будут учить бросаться на пулемёты, а в лётном имени Маресьева — ампутировать ноги курсантам. Если есть тема высокого переживания от искусства, то она заменяется картельным сговором, который определяет, что считать искусством. Ну и если есть выражение «написанное жопой» (наверное, есть), то Пелевин так это выносит на блюде читателю.

Одним словом, эта книга — совершенный повод.

Не для восторгов, а для плодотворного, чуть ироничного размышления.

А что, у нас были какие-то другие идеи?

13.10.2017

​Одёжка (о профессиональной одежде писателя)

Ветерок, надев крылатку…

Илья Резник, «Звёздное лето».

Под телогрейкой у меня было только казенное нательное белье — гимнастерку выдавали года два назад, и она давно истлела.

Варлам Шаламов, «На представку».

Был какой-то период, когда писатели стали настоящими законодателями моды.

Нет, не совсем высокой моды, а именно ввели за руку (за рукав) в культуру какой-то стиль. То есть некоторое время они были властителями дум не только прямым книжным способом, с помощью печатного слова, но и всем своим видом. То есть поэт был как бы шоуменом, выходил на прогулку, как на подиум, и по «чайльд-гарольдовскому плащу», можно было понять, что на дворе — время романтизма.

Как одет писатель — таково и его послание народу.

Причём этот вид был продолжением их внутренней идеи.

Человечество по достоинству славило Льва Толстого, но удивительным образом дало его имя одежде, которую писатель никогда не носил.

Долгое время русская литература замещала нам учебники философии, истории, ещё десятка разных общественных дисциплин. И даже стиля. Оттого все знают, что у русских писателей есть какая-то запоминающаяся одежда, нарисуй её — и писателя дальше рисовать не надо.

К примеру, крылатка и цилиндр (Что такое «крылатка» никто не помнит, рисуют чёрный плащ с особого типа воротником. Впрочем, тут уместно обратиться к справочникам, которые нам сообщают, что крылатка «бытовое название „николаевской шинели“, а также введённого в 1901 году плаща-накидки морских офицеров; из черной прорезиненой ткани, с широким отложным воротником и капюшоном, застегивавшимся у горла на крючок, а на груди — с помощью цепочки, цеплявшейся за бляшки в виде львиных морд»[419]. «Николаевская шинель», в свою очередь, была офицерской шинелью «с длинным стоячим и длинным висячим воротниками; могла носиться внакидку или в рукава. Хотя такие шинели были введены в 1801 году, в 1841-м висячий воротник был удлинён и получил вид пелерины. „Николаевская шинель“ носилась не только офицерами, но и вообще всеми государственными служащими и дворянством»[420].

Человек в мундире со шнурами сразу выходит Лермонтовым.

Маяковский требует цвета — и жёлтая кофта, принадлежавшая на самом деле Чуковскому, замещает всё остальное.

Все придумали себе стиль — он не всегда совпадал с реальностью, но человеческая память безжалостна. Внутри неё Есенин лишён цилиндра, а Горький — тюбетейки. Он вечно в плаще и шляпе.

Толстовский стиль был самым знаменитым — в белой рубахе и для пущей фантастичности — босиком.