Пугачев и его сообщники. 1773 г. Том 1

Хотя этот поступок и послужил для некоторых доказательством, что Пугачев истинный государь, но были и такие, которые говорили, что «если б и подлинно он был царь, то не пригоже сидеть ему в церкви на престоле». Такие лица должны были сохранить свое мнение в тайне, потому что Пугачев не церемонился со своими сообщниками и вешал всех, в коих видел сомнение в своей личности. Он не пощадил самого близкого к себе человека, Дмитрия Лысова, бывшего у него полковником, и как только тот в пьяном виде проговорился, что знает, откуда явился государь, то уже на следующее утро был повешен. Отставной солдат Сорочинской крепости был повешен за то, что «в пьянстве говорил с бабой, которая пила вино за благополучный успех взятия Оренбурга, а солдат отвечал, что ныне-де время зимнее, как можно его взять»[800].

Доносы и шпионство друг на друга были развиты в лагере самозванца в высшей степени, и счастлив был тот, на кого доносили не прямо самозванцу, а в Военную коллегию. Пугачев вешал без суда и разбора, а в Военной коллегии судили словесным судом и в случае явных улик вешали, а в случае недостатка в доказательствах обвиняемый освобождался от наказания, если призывал Бога во свидетели своей невинности и соглашался произнести установленную для этой цели клятву.

«Аз, нижепоименованный, – должен был произнести он, – обещаюсь и клянусь всемогущим Богом пред святым его Евангелием, что клевещет на меня тот [имя обвинителя], что я сделал то-то. Аз же ей-ей и ни-ни, как сие божественное Евангелие учит и заповедает, что я того не делывал. А если я сказал ложно и что мне изглаголано пресвитером клянущихся и неправедно, то буду отлучен от света единого Бога в сем нынешнем и будущем мире и застрянусь, яко Каин, и да приму проказу, геенну, и удавление Иудино, и смерть Ананину и жены его Сапфиры, и буду я с беззаконными еретиками в жилище вечного огня уготованным и не обрящу Славу в день воздаяния, и да казнит мя Вышний Царь, яко преступника и супостата. В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь».

Сам Пугачев никаких разбирательств не производил и был строг со своими сообщниками. Никто не смел «никогда подавать ему никаких советов, – показывал Максим Шигаев[801], – а тем меньше выспрашивать о чем-нибудь, ибо самозванец надо всеми, без различия, вел большую строгость и часто выговаривал, что он не любит ни советников, ни указчиков». Просителей и доклады Военной коллегии Пугачев принимал обыкновенно сидя в креслах, взятых в загородном доме оренбургского губернатора, и имея по бокам двух казаков: одного с булавой, а другого с топором, знаками власти. Все приходившие с просьбами обязаны были кланяться в землю, целовать руку и затем излагать дело, величая Пугачева «надежа-государь», «ваше величество», а иногда и просто «батюшко». Всегда одетый в казачье платье, Пугачев в торжественных случаях носил шаровары малинового бархата, бешмет голубого штофа, черную мерлушечью шапку с бархатным малиновым дном и белую рубашку с косым воротом. Вооружение его состояло из сабли и двух пистолетов. Ходил он не иначе как поддерживаемый под обе руки жившими у него девками или татарками, приезжавшими из Каргалинской слободы и бывшими его наложницами. При таком парадном шествии самозванца яицкие казаки пели песню, нарочно ими в честь его сочиненную, а писарь командира исетского полка Билдина, Иван Васильев, должен был играть на скрипке.

«Во время таких веселостей все напивались допьяна, а самозванец от излишнего питья воздерживался и употреблял редко. Для стола его кушанье было готовлено изобильно, потому что отовсюду привозили к нему разных съестных припасов изобильно»[802]. Каждый старшина или предводитель партии обязан был представлять самозванцу все лучшее из награбленного имущества, что и присылалось при особых записках или рапортах, вроде следующего:

«Его императорскому величеству и всея России Государю Петру Федоровичу.

От атамана и верного вашего величества раба Ильи Арапова покорнейший рапорт.

При сей случившейся радостной вашего величества оказии, от изверженных и недостойных вашего величества рабов, которые, бесчувственно ослепясь, сами себя отреклись – собрано [захвачено] разных сортов кусу (провизии) и других тому подобных вещей, присем с нарочно посыланным от меня хорунжим Василием Жоновым, с приложением при этом обыкновенного реестра[803], в покорности моей посылаются».

Кушанье приготовляли две жившие у Пугачева русские девки, из коих одна была та самая дворовая капитана Нечаева, которая явилась к самозванцу в Черноречье с жалобой на жестокость своего господина. Иногда же, за отсутствием девок, обязанность повара исполнял яицкий казак Козьма Фофанов, живший всегда в доме Пугачева, бывший его дворецким и хранителем награбленных денег и пожитков[804].

В парадных случаях к столу приглашались члены Военной коллегии и некоторые из яицких казаков. Первый тост Пугачев всегда провозглашал за свое здоровье, а затем обращался к висевшему на стене портрету и пил за здоровье цесаревича.