Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

Через рассеянные манифесты известно тебе, колико ее императорское величество всемилостивейшая государыня о заблуждении тебе подобных сожалеет и с каким милосердием приемлет возвращение таковых к должности своей и повиновению Богом постановленной ее власти. Ты видел уже тому довольные опыты, но скоро затворен будет путь к ее милосердию, скоро праведный ее гнев обратится в полной силе на изменников, и не будет тогда пощады и прощения. И для того истинным сожалением побуждаюсь я сделать тебе в последний раз сие увещание: покайся, познай вину свою и приди с повиновением. Я, будучи уполномочен всемилостивейшей ее величества поверенностью, уверяю тебя, что получишь тотчас прощение. Но если укоснешь еще за сим увещанием, то никакой уже пощады не ожидай».

Не слушая увещаний, Салават продолжал разбойничать, и для усмирения башкирцев главнокомандующий граф Панин принужден был послать туда генерал-поручика Суворова. В ноябре 1774 года Салават вместе с отцом своим Юлаем были пойманы, и с передачей их в руки правительства волнения в Башкирии почти прекратились и население мало-помалу стало успокаиваться[953].

Что касается до жителей русских губерний, то уже в конце сентября можно было считать спокойствие восстановленным.

«Всемилостивейшая государыня! – писал П.С. Потемкин[954]. – Ныне совершенно осмеливаюсь принести подданническое и усердное мое поздравление о спокойствии внутреннем. Нигде никаких шаек более не слышно, а хотя бы они и показались где, то уже ни малейшего уважения не стоят. Настало то вожделенное нам время, в которое премудрость вашего величества, блаженство России и счастье подданных великой Екатерины взойдет на горнюю степень».

Разосланные по разным направлениям небольшие отряды без труда захватывали в плен бывших мятежников и доставляли их в города; многие из них являлись добровольно, так как были в самом печальном положении, без одежды, в одних плохих рубахах. Наступившая осень и холодное время заставляли торопиться рассылкой их в места жительства, и вот по разным направлениям потянулись партии бывших пугачевцев на канатах, конвоируемые несколькими казаками или гарнизонными солдатами. Ни сопротивление, ни покушение к побегу они не оказывали и искренно желали поскорее добраться до семейного очага. «Вся чернь, – доносил граф П.И. Панин 29 октября, – ныне действительно в таком подобострастном подданническом законной власти повиновении, какого она и прежде не имела». Это не были преступники по убеждению, а стадо заблудшихся овец, как и смотрела на них императрица Екатерина II.

«Преступления сих людей, – писала она князю Вяземскому[955], – произошли больше по легковерию и невежеству, ибо безрассудная их стремительность других важных предметов не имела, как только одни мечтательные выгоды, коими они были обольщены. И потому я весьма удалена, чтобы делать кровопролитие. Но думаю решение о них сделать после окончания Пугачева дела, дабы их покрыть милостивым указом».

Совсем иначе смотрела Екатерина на духовенство, прямо или косвенно принимавшее участие в восстании. В нем она уже видела не стадо, а пастырей, долженствовавших идти по пути долга и совести. Императрица передала на рассмотрение и решение Синода, «на основании церковных правил», поступки церковнослужителей, «которые в злодейском Пугачева возмущении сообщниками сделались».

Святейший Синод, с одной стороны принимая во внимание всю тяжесть преступления таких лиц, а с другой – «изыскивая приличные к тому духовные правила, нашел, что в самой первенствующей церкви Христовой все священнослужители, которые от страха гонения от веры отступили, хотя и приниманы были, по учинении в том покаяния, паки в общество правоверных, но от священнослужения навсегда отлучались и оставались яко простолюдины». Поэтому в заседании Синода 26 сентября 1774 г. было постановлено[956]: 1) всех тех церковнослужителей, которые добровольно выезжали навстречу и передались на сторону мятежников, лишить сана и предать гражданскому суду; 2) тех, которые ради страха смерти молились за Пугачева, как за императора Петра III, лишить сана, подвергнуть церковному покаянию[957]и затем отправить к светскому начальству «для распределения, куда они годными окажутся» и, наконец, 3) тех, которые хотя и старались укрыться от мятежников, но, будучи ими пойманы, против воли провозглашали на ектениях имя покойного императора Петра III, лишить священства, распределить дьячками и пономарями.

Таких лиц, подходящих под преступления всех трех категорий, оказалось очень много, и в одной Казани, по словам Платона Любарского, в два дня расстригли более 10 человек. «Попов здесь как овец стригут, – писал он Н.Н. Бантыш-Каменскому[958], – почему у нас шерсть недорога; вчера и сегодня более 10 расстригли, да их же высекли батожьем. Велено не старше сорокалетних писать в солдаты, а прочих в монастыри в работу».