Пуговичная война. Когда мне было двенадцать

– Старики, – прервал их Крикун. Он сидел скрестив ноги, солидный, с сигарой в зубах. – Старики, если хотите, я вам расскажу одну штуку. Кое-что очень серьезное, чистая правда. Я сам недавно узнал. Это даже почти история. Ну да, я слыхал, как старый Жан-Клод рассказывал моему крестному.

– Да? Ух ты! И что же? – раздались многие голоса.

– О том, почему мы бьемся с вельранцами. Ведь это длится, дорогие мои, уже не год и не два, а годы и годы…

– С сотворения мира, черт возьми, – прервал его Гамбетт, – потому что они всегда были козлами! Вот и всё!

– Козлы-то они козлы, но всё началось не тогда, как ты говоришь, Гамбетт, а позже, гораздо позже. Но всё же давненько, и продолжается до сих пор.

– Ладно, раз ты знаешь, рассказывай, старина. Это должно быть наверняка, потому что они просто грязная банда вонючих свиней.

– Просто ничтожества и свиньи. И эти мерзавцы к тому же еще посмели называть лонжевернцев ворами.

– Да уж, верх нахальства!

– Так вот, – продолжал Крикун, – точно назвать год, когда это началось, я не могу. Даже сам старик Жан-Клод не знает. Никто уже не помнит. Чтобы узнать, надо заглянуть в старые документы, порыться в архивах, как они говорят. А я даже не знаю, что это за хрень такая. Это было в то время, когда говорили о сухотке. Хотя уже никто не знает, что это. Может, дурная болезнь, что-то вроде призрака, который живым выходит из животов дохлых животных, оставленных гнить то тут, то там. И по ночам он ходит-бродит по полям, по лесам, по деревенским улицам. Его никто не видел: его ощущали, чувствовали его присутствие; скотина мычала, псы страшно лаяли, когда он бродил в округе. А люди крестились и говорили: «Беда идет!» А утром, когда понимали, что он приходил, скотина, к которой он прикасался, падала и подыхала в своих стойлах, да и люди тоже дохли как мухи. Чаще всего сухотка приходила в жару. Значит, всё было хорошо, люди смеялись, ели, пили – и вдруг, неизвестно почему, через час или два они чернели, блевали гнилой кровью и отдавали концы. Что тут скажешь и что поделаешь… Никто не останавливал сухотку, больные были обречены. Тщетно кропили их святой водой, произносили самые разные молитвы, приглашали кюре, чтобы шептал свое «oremus»[41], призывали всех небесных святых, Деву Марию, Иисуса Христа, Господа Бога. Без толку, как носить воду в решете. Всё гибло, край пропадал, люди были обречены. И только что погибшую скотину сразу закапывали. Именно из-за сухотки началась война между вельранцами и лонжевернцами.

Тут рассказчик сделал паузу, наслаждаясь своим предисловием, радуясь проснувшемуся вниманию. Потом, затянувшись несколько раз, он продолжал под прикованными к нему взглядами товарищей:

– Узнать точно, как это случилось, невозможно: недостаточно сведений. Однако считается, что какие-то мошенники, возможно, воры появились на ярмарке в Морто и Мэш, а оттуда вернулись вглубь провинции. Они передвигались по ночам; может, скрывались, но главное – они крали скот. Так вот, когда они шли через пастбища Шазалана, одна из уведенных ими коров замычала, потом уперлась, будто не хочет идти. Она привалилась задом к какой-то ограде и всё стояла там и мычала. Зря воры тянули за веревку и лупили ее палкой – ничего не помогало. Она и с места не сдвинулась. И вдруг рухнула на землю и вытянулась. Сдохла, бедняга. Эти типы не могли ее забрать, на кой черт она им? Что тут скажешь! А раз дело было ночью, вдали от жилья (не пойман – не вор), они просто свалили, и больше их никто не видел. Так до сих пор и неизвестно ни кто они, ни откуда. А надо сказать, что дело было летом. В это время на общинных землях Шазалана паслись вельранцы. Они опустошали лес, который с тех пор называется вельранским лесом. Это тот чертов лес, где они на нас напали!

– Ха-ха! – раздался хор голосов. – Да это наш лес, черт бы их побрал!