Пуговичная война. Когда мне было двенадцать

Только живущие на отдаленных от деревни фермах братья Жибюсы и Гамбетт временно избежали взбучки. Что же касается Лебрака, который был упрямее, чем полдюжины ослов, – он ни под угрозой, ни под палкой не пожелал ни в чем признаться. Он ничего не обещал и ни в чем не поклялся. Он остался нем как рыба, то есть, пока отец охаживал его палкой, он не проронил ни одного членораздельного звука. Зато изо всех сил мычал, рычал, ржал и завывал, что могло бы вызвать зависть всех диких зверей на планете.

И, разумеется, в тот вечер все юные лонжевернцы улеглись спать без ужина или получили лишь огрызок черствого хлеба и разрешение сходить напиться из лейки или миски[48].

Назавтра им запретили играть перед уроками и приказали вернуться домой сразу после одиннадцати и после четырех. Также было запрещено разговаривать с товарищами. Отцу Симону порекомендовали давать дополнительные задания, следить, чтобы ученики не собирались группами, строго их наказывать и каждый раз удваивать количество заданного, если какой-нибудь герой отважится нарушить тишину или пренебречь общим запретом, наложенным единодушно всеми главами семейств.

Без пяти восемь их выпустили.

Подходя к школе, братья Жибюсы хотели было расспросить Тентена, который приковылял под присмотром отца, но Тентен, с красными глазами и опущенными плечами, только затравленно смотрел на них и молчал, словно воды в рот набрал. Не большего успеха добились они и у Було.

Решительно, дело принимало серьезный оборот.

Все отцы торчали на пороге своих домов. Курносый был так же нем, как Тентен, а Крикун только повел плечами. Что говорило о многом, об очень многом…

Гранжибюс рассчитывал поговорить в школьном дворе. Однако отец Симон не позволил им туда выйти.

Стоя перед воротами, как на посту, он сразу строил всех парами и не давал даже рта раскрыть.

Гранжибюс жестоко сожалел, что не поддался первому порыву, который толкал его отправиться на поиски вместе с Гамбеттом, а брату поручить всё разузнать.

Они вошли в класс.

С высоты своей кафедры учитель, прямой и строгий, с линейкой из черного дерева в руке, прежде всего в резких выражениях заклеймил их давешнее дикое поведение, недостойное цивилизованных граждан, проживающих в Республике, девиз которой – «Свобода! Равенство! Братство!».

Затем он сравнил их с очевидно самыми ужасными и опустившимися созданиями: апачами, антропофагами, древними илотами, суматранскими и африканскими обезьянами, тиграми, волками, дикарями Борнео, башибузуками, варварами былых времен. А самое ужасное – в завершение своей речи он объявил, что не потерпит ни единого слова и что первая же попытка общения, замеченная им, будь то на уроке или во время перемены, будет стоить виновному месячной отсидки после уроков с ежевечерним переписыванием и пересказом десяти страниц из учебника по истории или географии Франции.

Это был мрачный урок для всех. Слышался лишь скрип перьев, с остервенением вгрызающихся в бумагу, иногда поскрипывание сабо, слабый приглушенный стук осторожно поднимаемой крышки парты, а когда наступило время отвечать заданное – надменный голос учителя и запинающийся робкий речитатив опрашиваемого.

Всё же братьям Жибюсам хотелось понять, как там было дома у других, поскольку предчувствие порки по-прежнему дамокловым мечом висело над их участью.

Наконец, через соседей и с величайшими предосторожностями Гранжибюс передал Лебраку записочку с вопросом.

Лебраку при том же посредничестве удалось ответить, в нескольких душераздирающих фразах поведав об их положении и в нескольких сжатых словах обрисовав ему линию поведения, которой следовало придерживаться.

Бакайе вкравате с тимпиратурой, пусть знает. Фсе были выпараты. Запрещено балтать или снова выдирут, лучше уж не начинат. Но нам плювать вельраны заплатют за фсё. Будим искат козну.

Теперь Гранжибюс знал достаточно. Дальше распространяться было ни к чему.

После обеда он решил прогулять уроки и побежал искать Гамбетта. А его брат в это время объяснял учителю, что у их работника Нарсиса заболела рука, поэтому брату пришлось подменить того на мельнице.

Вторник и среда, как и понедельник, прошли в унынии и прилежании. Уроки были выучены безукоризненно, письменные задания буквально вылизывались, выполнялись аккуратно и до конца.

Никто не попытался нарушить распоряжений, это было слишком опасно; все вели себя тихо как мыши и покорно, будто смирились.

Каждый день Тижибюс передавал Лебраку записочку с единственным словом: «Ничего!».

В пятницу наблюдение немного ослабло: все были очень благоразумными и, конечно, совсем исправились, совсем излечились. К тому же стало известно, что Бакайе встал с постели.

Страх справедливого возмездия и ущерба интересам отступил, дав место выздоровлению от болезни, отцы и матери ощущали, как постепенно спадает их гнев, и стали менее сердитыми. И всё же в маленьком мире мальчишек все оставались начеку.