Пуговичная война. Когда мне было двенадцать

Только живущий на побережье Гамбетт и изредка Гранжибюс, помогавший на мельнице, могли придумать благовидные предлоги своего отсутствия, не рискуя немедленно подвергнуться серьезной проверке.

Гамбетт даже не колебался.

– Я могу прогуливать сколько угодно. Буду прочесывать лес туда-сюда сверху донизу. Не оставлю ни дюйма непричесанной[46] земли, пока не разрушу их хижину и не заберу наш мешок.

Гранжибюс заявил, что всякий раз, как он сможет к нему присоединиться, они будут встречаться в карьере Пепьо примерно за полчаса до начала уроков.

Когда расследование Гамбетта увенчается успехом и они вернут себе казну, будет построена новая хижина. Место определится позже, после самых серьезных поисков.

А пока они позаботились о том, чтобы обезопасить возвращение братьев Жибюсов в Вернуа до границы владений Менелотов и мергельного карьера Жан-Батиста.

Работа была завершена; солдаты собрались вокруг командиров.

От имени Совета Большой Лебрак важно объявил, что война на Соте временно прекращается до той даты, которая будет точно установлена, как только они найдут что надо.

На самом деле из осторожности члены Совета хранили в секрете свои важные решения.

Солдаты по мере возможности уничтожили следы, ведущие от старой хижины к новому тайнику. Солнце садилось, и было решено расходиться по домам. Никому и в голову не могло прийти, что в это время вся деревня пребывала в сильном ажиотаже.

Играющие в кегли новобранцы, мужчины, попивающие винцо в трактире Фрико, кумушки, вышедшие посплетничать с соседкой, девушки, занимающиеся вышивкой или вязанием у занавешенных окон, – всё развлекающееся или отдыхающее население Лонжеверна неожиданно было привлечено, даже можно сказать, согнано на середину улицы страшными криками – это были крики какого-то несчастного, доведенного до крайности, готового вот-вот рухнуть на землю и отдать Богу душу, это были хрипы, в которых не оставалось ничего человеческого. И каждый с округлившимися от ужаса глазами спрашивал себя, что случилось.

И тут все увидели, как из-за поворота Трубного проезда появился бегущий и хромающий больше обычного Бакайе. Он орал так громко, как только можно орать, спину его прикрывала рубаха, а на ногах болтались башмаки без шнурков, так что он был совершенно гол, или почти. В руках он держал два узелка с одеждой и благоухал как огромная груда гниющей падали.

Первые побежавшие ему навстречу отпрянули, зажав носы, потом, немного придя в себя, всё-таки приблизились и в полном изумлении спросили:

– Что с тобой?

Ягодицы Бакайе покраснели от крови, по ляжкам стекали густые плевки, в закатившихся глазах не осталось слез, волосы распрямились и слиплись, как ежовые иглы, и он трясся, как сухой лист, что парит на ветру, оторвавшись от своей ветки.

– Что с тобой? Что с тобой?

Бакайе ничего не мог сказать. Он икал, хрипел, извивался, тряс головой – в общем, не владел собой.

Примчавшиеся родители унесли его домой почти без чувств. Вся деревня, заинтригованная случившимся, следовала за ними по пятам.

Ему на ягодицы наложили компрессы, умыли, унесли его одежду в сарай и замочили в кадке; беднягу уложили, обложили теплыми кирпичами, разными грелками, дали попить чаю, кофе, грогу. По-прежнему икая, он наконец немного успокоился и смежил веки.

Спустя четверть часа, немного придя в себя, он открыл глаза и рассказал родителям, а также многочисленным женщинам, окружившим его постель, обо всем, что произошло в хижине. Разумеется, старательно умолчав о мотивах, вызвавших столь варварское обращение, то есть о своем предательстве.

Всё остальное он рассказал: выложил все тайны лонжевернской армии, описал проделки на Соте и сражения, признался в краже пуговиц и введении военного налога, раскрыл все приемы Лебрака, заявил обо всех его советах. Как только мог, обвинил Курносого. Поведал об украденных досках, стащенных гвоздях, похищенных инструментах и пирушке со стянутыми из дому водкой, вином, картошкой и сахаром. Не забыл о непристойных песнях, пьяной рвоте по окончании праздника, насмешках над Бедуином, надевании штанов Ацтека-с-Брода на святого Иосифа. В общем, всё-всё-всё. Он выпустил воздух, разрешился, отомстил за себя и после этого уснул с температурой и кошмарами.

Посетительницы, по одной или небольшими группами, стали на цыпочках выходить, останавливаясь перед постелью, чтобы бросить последний взгляд на неожиданного больного. Подождав у порога, они собрались все вместе и принялись оживленно обсуждать, горячиться, даже впадать в безумный гнев: украденные яйца, стащенные пуговицы, не говоря уже о том, чего они не знали. И скоро уже каждая деревенская кошка – если, конечно, этим грациозным животным нравится прислушиваться к разговорам своих хозяек, – дословно знала всю эту чудовищную историю.

– Прохвосты! Негодяи! Шалопаи! Хулиганы! Подлецы!

– Вот пусть он только вернется! Уж я своему задам!

– Я нашему тоже устрою!

– Что они себе позволяют! В их-то возрасте!

– Уж отец-то его отходит хорошенько!

– Пусть только вернутся!