Пуговицы

Томаш не пришел и на звонки не отвечал, Даша тоже. Вернулся ли он оттуда, куда уезжал? Что это было за место? Неужели мое очередное параноидальное предположение оправдалось? А если я была права: он знал о Наде и теперь кинулся ее предупредить? Еще вчера я оторвала от куртки ту Дашину пуговицу «на любовь» и теперь то и дело прислушивалась к себе: изменились ли мои чувства к нему? Однако в них, как и прежде, не было никакой определенности.

– После уроков поеду к Лизе, – сообщила я Бэзилу, когда нам наконец разрешили вернуться в школу и мы старательно отряхивали друг друга от снега в раздевалке. – Хочешь со мной?

– Сегодня у нас Антон. – Бэзил выгреб из моего кармана снежный комок и попытался запихнуть его мне за шиворот. – Приходи к нам. На ужин. Часов в семь. Мама индейку запечет и салатов наделает. Она спрашивала, почему давно не заходишь.

– А ты что сказал? – Отщипнув от комка снега кусочек, я закинула его за ворот бэзиловской рубашки, и он, комично извиваясь, принялся доставать его.

– Сказал, что мы расстались.

– А она?

– Не поверила.

– Ладно. Если не поздно вернусь, постараюсь зайти.

На литературе мы писали пробное итоговое сочинение. После эвакуации самое то: ни одной внятной мысли, оттаивающие колени и пальцы на ногах горят, хочется пить и спать. Да еще и тема дурацкая: «Может ли зло помочь человеку понять себя?» Меньше всего я была склонна рассуждать о подобном. Ну да, хорошо – Раскольников. Но он же готовился к убийству, он даже осознанно и вполне рационально это делал. Чего стоило его раскаяние? И почему вдруг жалость к себе стала считаться раскаянием? Соседнее место пустовало. То, что Томаш забил на итоговое сочинение, тревожило не на шутку. Сколько бы Яга ни твердила о муках совести, в моем представлении Раскольников был из того же сорта людей, что и колумбайнеры. Тихий, замкнутый недочеловечек с толпой тараканов и непомерным, неоправданным эго. Понять себя, причинив зло заведомо слабым и беспомощным людям? За сотни лет ничего не изменилось. Я была уверена, что раскаяние – это не о том, какая ты жалкая личность и чего достоин. Раскаяние – это понимание того, какую дикость ты совершил. Осознание сопричастности злу и того, что исправить ничего не возможно. Но Яга говорила, писать в сочинении нужно то, что нужно, а не отсебятину. «Думаешь, кого-то волнует, как ты считаешь? Да ни один проверяющий не зачтет твою ахинею, а просто снизит баллы за нераскрытую тему. Формулировка «Как вы считаете?» в сочинении предполагает один-единственный и правильный ответ – тот, который вы разбирали на уроке».

– Ну чего? – Бэзил пихнул в плечо Фила, как только сдали листочки и вышли в коридор. – Тебе помогло зло понять себя?

– Я себя с рождения знаю, – отозвался тот. – Но, если честно, если бы не вот эта их тема, я бы никогда не додумался, что, убив кого-то, можно испытать себя. А ты?

– А у меня другой вариант. Жаль, твоего Рыцаря не было. – Бэзил подмигнул мне. – Уж он-то бы все со знанием дела расписал.

– У него тоже другой вариант, – сказала я, потом вдруг вспомнила: – Слушай, а правда в тот вечер, когда была репетиция, он просил тебя проводить меня до дома?

– Ну просил. И чего?

– А Надя действительно взяла из машины банку с кислотой?

Бэзил с Филом недобро переглянулись, и я сразу пожалела, что заговорила об этом.

– Ты первый начал, – сказала я. – И вообще, заметь, я не стала допытываться, что там у вас произошло возле машины. Хотя мне все еще интересно и важно это знать.

– По тебе психушка плачет, Иванова, – оборвал меня Фил. – Мы идем курить.

Он подхватил Бэзила под локоть, и они быстрым шагом заторопились к лестнице. Может, зря я так несерьезно относилась к Филу? Может, они и не делали ничего плохого и не трогали Надю, но они могли что-то видеть. В тот вечер, когда Бэзил проводил меня, он пошел обратно, чтобы встретиться с Филом. Я это слышала, потому что они созванивались. А вдруг они видели, что случилось, и знают, что Надя не умерла? Вдруг она их так запугала, что теперь они боятся об этом говорить?

В больнице у Лизы царили шум и суета, совсем не так, как у Кощея. Здесь было много молодых пациентов, и у всех толпы посетителей. Они стояли на улице, сидели группками в холлах и палатах. Сестры и врачи носились по коридорам. Лиза, слегка прихрамывая, вышла ко мне сама. В хорошеньком розовом велюровом халате на молнии с капюшоном. Она заметно похудела, но выглядела прекрасно. Мы обнялись и поцеловались.

– Я думала, ты будешь вся в бинтах, прикованная к кровати, а ты даже в больнице красотка, – засмеялась я.

– Бинты уже сняли.

Мы вышли на лестницу. Там никого не было.

– Можешь стоять? – забеспокоилась я.

– Мне полезно, чтобы кровообращение восстанавливалось.

– Когда тебя выписывают?

– Скоро. Надоело здесь ужас. – Лиза умиленно посмотрела мне в глаза. – Рада, что тебя мама простила.

– Нужно было к ней раньше сходить, но я тормоз.

– Конечно. Ты же отвыкла с родителями жить, а с ними только это и работает.