Пуговицы

Наверное, тогда я не была столь спокойна. Просто своих эмоций не помню. Возможно, их и не было? Я уже говорила, что могла хладнокров но взять в руки мышь и не закричала бы от прикосновения змеи. Если меня били — значит, я чем-то провинилась, если ночь застигала меня на улице — я пряталась в первом попавшемся подъезде или сквере. Я долго могла не есть, а когда ела (там, в доме, где работала ) , не испытывала никакого удовольствия. Но здесь, около моря, все немного изменилось. Мне впервые бешено захотелось рисовать. Все десять дней, что я имела крышу над головой, не отходила от группы художников. Они жили в палатках у подножия горы. Днем — загорали, купались, отсыпались или по очереди сидели на солнцепеке у мольбертов (вдруг повезет и кто-то захочет заказать свой портрет? ) , а вечером работали на набережной до полуночи, а потом до утра жгли костры, пили и пели под гитару. Их лица постоянно менялись — кто-то уезжал, кто-то приезжал. Однажды мне даже показалось, что я увидела одного из своих сокурсников. Но бояться мне было нечего — я сильно изменилась. Об этом говорили все мои отражения в витринах. Я и не думала, что меня можно узнать .

Эпилог

Август, 2005 год, Сан-Франциско

Джошуа Маклейн

Многоуважаемый мистер Северин!

Думаю, что в ближайшее время Энжи не сможет продолжить это письмо. Поэтому я решил закончить его. Как говорится у вас, чтобы расставить точки над «и».

Откровенно говоря, я заставляю себя писать. Самое простое — «убить» текст. Но тогда я чувствовал бы себя виноватым перед Энжи. И, прочитав все, что она написала (прочитав не нарочно, а по стечению обстоятельств), я не смог уничтожить ее слова. Ведь она надеялась, что вы их прочтете… Кроме того, считаю необходимым кое-что прояснить. И надеюсь, что после этого вы больше не побеспокоите нас.

Я бы предпочел сразу перейти к главному. Но не знаю, с чего начать. Я вполне понимаю, что вы должны чувствовать, читая то, что написала моя жена. Но спешу пояснить: это только то, что сохранилось в ее воображении. На самом деле, как мне кажется, все было гораздо хуже.

Должен признаться, что, когда я перечитывал все, что она смогла написать вам, мне трудно было удержаться от многих эмоций. Поэтому прошу простить за несколько неровный стиль.

Что же было на самом деле? Начну с конца. Я нашел Энжи на коктебельской набережной. Говорю «нашел» — но я не искал. Эта встреча была случайной, как и первая — в горах. Представляю, что вы думаете сейчас…

Узнать ее было почти невозможно. Все, о чем она писала выше, — маленькая толика того, что было на самом деле. Лицо и тело ее покрывали синяки и шрамы. Вы должны это знать. Ведь, повторяю — все, написанное ею, написано, когда она получила возможность жить. Я и сам теперь с новой силой понимаю сущность этой девочки — не замечать зла, которым переполнен мир, и в очередной раз удивляюсь вашей черствости и благодарю Бога за то, что он привел Энжи ко мне.

Первая наша встреча выглядела так: передо мной почти на самом краю скалы, с которой открывалось живописное море цветов — осенний лес, — стояло странное существо, перемазанное краской, с копной длинных, скрученных в трубочки волос. Я видел ее со спины и не сразу понял, парень это или девушка. Мое внимание привлек рисунок. А когда она обернулась, я обжегся об глаза. Такие глаза обычно рисуют на иконах — большие, печальные и… пустые. Именно такими глазами смотрят в толпу — на каждого и ни на кого лично. Я не знаю, как вам лучше это объяснить. Если художник, скажем, Рафаэль или Врубель, выбирал своей моделью земную женщину, в их изображениях жило выражение. Но на канонических полотнах — образ обобщенный. Лица святых — неэмоциональные. И поэтому они меньше понятны простым смертным. Вот такое лицо было тогда у девушки-художницы. Мне стало страшно. Затем я часто вспоминал это лицо, жалел, что не посмел заговорить…