Пулемет для витязя

– …берлоги не шугайся, – не обращая внимания на ворчание соратника, продолжал сипеть гильдиец. – Прям в нее и лезь. Там, внутри, разберешься. Запомни только: не вздумай свои клешни тянуть к камню… полированному такому… черному, поймешь, как увидишь. Не тронь! К нему нужно мою руку… приложить. А дальше… и дурак разберется.

– Я вот сейчас твою руку отрежу к дерьму собачьему, и пойду налегке ее прикладывать, куда там полагается. Дурак же, хрена с меня возьмешь?

Прок дернул уголками рта. Что это в теперешнем его состоянии обозначало – вымученную улыбку или раздраженную гримасу – сказать точно не смог бы и он сам.

– Что встали-то? Поехали дальше…

– Конечно, – проворчал Тверд, поднимая раненого и закидывая его снова на горб. – Сейчас поедем. Идрика только кликну. В карету запряженного. И помчимся к твоим сраным гладким каменьям. В брызгах счастья. По сраной радуге.

Берлога действительно была что надо. Заметь он такую в лесу сам, убрался бы подобру-поздорову так скоро, как только позволили бы ноги. Под ширококостным ясенем, что цеплялся за край крутого обрыва длинными узловатыми корнями, зияла темная дыра. От нее даже на вид несло сыростью и прелостью земли, а над входом слабо покачивались космы мха в переплетении белесых травяных кореньев. Размер норы навевал на мысли о матером старом шатуне. Если вообще не о самом Ящере.

Видать, туда и лежал их путь. Скрежетнув зубами от того, что спросить верность направления было не у кого – гильдиец давно уже сомлел и даже на самые тряские маневры Тверда никак не реагировал – кентарх выбрался из вязкой жижи, затянувшей берега ручейка, и направился вверх по склону.

У самого входа в нору пришлось опустить раненого на землю. Ход хоть и был широким, но в полный человеческий рост в него вряд ли получилось бы войти. Тем более – с этаким мешком на закорках. Недолго думая, потащил изрядно потяжелевшего бесчувственного купца волоком, ухватив его под руки. Согнутой спиной вперед. И всякий раз цедя сквозь зубы ругательства, когда сапоги новгородца цеплялись за рытвины, корни или зарывались в рыхлую влажную землю, замедляя и затрудняя и без того не особенно триумфальное движение. Какая уж тут ощупь, когда руки заняты исключительно тем, что волокут за собой куль долбаной требухи.

Поэтому ничего удивительного не было в том, что он, чересчур увлекшись своим согбенным походом, оступился, потерял опору, лишился равновесия и с проклятиями завалился навзничь.

И, стремясь сохранить равновесие, схватился за что-то рукой. За что-то холодное и гладкое. И, скорее всего, полированное и черное. Потому что руку тут же пронзила рвущая боль, сменившаяся нестерпимым жжением словно растворяющейся в немыслимом жаре плоти.

Он не выдержал и заорал во всю глотку.

Неистово.

Страшно.

Умирающе.

И тут же мгновенная боль хлестнула щеку.

* * *

Хотя эта боль не шла ни в какое сравнение с той, что угнездилась в левой руке. Щека горела слабым огнем, который с каждым новым вдохом шаял все слабее, распадаясь на сероватые остывшие угольки. А вот шуйца – напротив. Из нее словно единым махом содрали всю кожу, разлохматили мышцы и вынули кости затем только, чтобы их перемолоть и попытаться втиснуть в исходящую судорогами плоть обратно.

Темной берлоги больше не было.

Только свет, льющийся с потолка из каких-то утопленных в блестящей белой плитке ребристых ламп. Лучи его, в отличие от тех, что давали даже самые лучшие светильники в покоях базилевса, были исполнены не трепещущим огненным дрожанием, а ровным негасимым сиянием. Каковой не мог дать ни один источник в известном Тверду мире.

Мысль об этом даже заставила позабыть о рвущей руку боли.

– Все-таки я попал сюда, – звуки давались горлу тяжело, словно были вполне себе овеществленными колючками, корябающими гортань. – За Камень.

– Ты – в заднице, – вдруг послышалось раздраженное ворчание как раз с той стороны, откуда волнами накатывала угнездившаяся в руке боль. – Но если не перестанешь дергаться, то да, возможно, окажешься в Ирии.

Голос явно принадлежал Проку, но звучал столь уверенно, будто и не его бездыханное тело только что Тверд волок через весь лес. Правда, убедиться в том, гильдиец это или какой-то колдовской морок, кентарх не смог. Голова оказалась закреплена на какой-то специальной подставке. Как и ноги. И руки. Покосившись, покуда в глазах не началась резь, он убедился, что вообще все его тело, облаченное в какой-то странный белый балахон, возлежит на аскетично узком, но в то же время и чудовищно удобном ложе. В специальном углублении. А к рукам, ногам и даже груди его прицеплены какие-то тонкие блестящие кишки, заканчивающиеся иглами. Иглы эти, понятное дело, были воткнуты в его тело.

Увидев, как по прозрачным гибким трубкам в его вены течет какая-то жидкость, он предпринял еще одну попытку вырваться из пут. Но слабое дерганье повязанного тела могло разве что насмешить какого-нибудь палача.

– Я, кажется, просил не двигаться! – рыкнул Прок.

– Какого хрена происходит? – разбухший язык сухо шуршал по небу. – Где я? Где пещера?