Пульс памяти

Отец, явственно представляется мне теперь, думал (и, наверно, не без смятения) о том, что один раз бездумно поднятое подростком оружие может столь же бессмысленно подняться еще и еще. И походя убить не только птицу, а и что-то в самом подростке… Как воспрепятствовать этому? Сурово наказать? Но не встретятся ли тут жестокость и… жестокость? И тогда… В лучшем случае они безрезультатно (или еще и с дурным осадком) оттолкнутся одна от другой, а в худшем — объединятся. Наслоятся одна на другую — и понесет подростковая душа не один, а сразу два ущерба. Нет, пусть судит здесь не суровость. Даже не слово. Пусть судит осуждающее молчание…

Где-то, возможно, я усложнил свои представления об отцовых раздумьях в те короткие минуты, но суть их, я уверен, составляло именно это. Хотя бы и заключалась она всего лишь в родительской интуиции…

«Что ж ты!.. Зачем?..»

Два коротких отрывочных возгласа в глухом зимнем лесу… Холодно-напряженное лицо, быстрый, но пристальный, словно бы заново узнающий меня взгляд…

А затем — как надежда и как проверка (шалость это или — уже жестокость в самом характере?) — повелительная просьба:

«Помоги же… Подними его!..»

Когда я передавал птицу отцу, он снова испытующе, даже как-то сверляще посмотрел на меня. Но, быть может, в этом взгляде уже пробивалась и маленькая искорка того потепления, которое скоро растопило-таки лед.

Я так отчетливо и так празднично помню, как был нарушен наконец «заговор молчания». Или, точнее, — как он вдруг кончился.

Дятел, бывший все время покорным и беспомощным в руках отца, внезапно встрепенулся и клюнул его в палец.

— Гляди ты… знать, жить ему, — тут же заключила мать. А отец отозвался шуткой, но говорил без улыбки:

— Ты что ж это, мудрец краснобокий, — своих-то? Клевал бы обидчиков!..

И помолчав:

— Вон он стоит… меткий стрелок… Готов к труду и обороне!..

Потом уже — прямо ко мне, вставая из-за стола:

— На, бери мученика своего. И — чтоб выходил его, как цыпленка. Понял?

Лицо у отца было уже иным, холодность только чуть суровила его теперь, и глаза посветлели…

Но, всегда такой щедрый на улыбку, отец на этот раз не улыбнулся мне даже взглядом.

И до сих пор во мне тот зимний день и тот вечер отзываются вопрошающе жесткой и бичующе ироничной обеспокоенностью отца:

«Что ж ты!.. Зачем?..»

«Помоги же… Подними его!..»

«Охотничек…»

Но памятен мне и другой день.

…Мы стоим с отцом в том самом лесу и почти на том самом месте, где три недели тому назад упал с ветки подстреленный мною дятел.

Стоим на тропинке.

Ступать от нее в сторону нам не хочется — сразу провалишься выше колена. Снег, уже заметно постаревший, под предвешними повевами, крупчато рыхл и совсем не держит.

Да нам и ни к чему сходить с тропинки. Отсюда отец уйдет сейчас на бригадный двор, а я — домой. Нам надо только дождаться, когда дятел взлетит с моих ладоней. Ранка на его крыле (оно было пробито одной-единственной дробинкой) давно зажила, и вот мы пошли выпустить птицу на волю. Но — сколько уже я держу ладони раскрытыми, а дятел и не думает расставаться с нами. Медленно и спокойно поворачивает свою слегка лоснящуюся головку то вправо, то влево, а то с любопытством запрокинет кверху — и не взлетает.

Я держу его так же, как подал тогда отцу подстреленного, — на вытянутых руках. И зачем-то полушепотом повторяю:

— Ну лети же, лети…

А он все сидит, все с тем же спокойствием и неторопливостью озирается.

— Пригрелся, — говорит отец. И добавляет с веселым удивлением: — Приворожил ты его, что ли?

Лишь когда, по совету отца, я поднял руки повыше и распрямил ладони, дятел улетел. Мгновенно прянул с пальцев, словно б шаром скатился, да как-то сразу вниз, и низом же замелькал меж стволами и ветками.

— Вот и порядок, — удовлетворенно сказал отец. И прислушался: не зашуршит ли снова в чаще намороженная хвоя, задетая крыльями дятла?..

Лицо у отца было просветленно доброе, он едва приметно улыбался чему-то. Наверное, окружавшей нас тишине.

С этой улыбкой, тепло кивнув мне, он и ушел к себе, «на бригаду».

…И я вдруг представил себе отца вошедшим в хату во время нашего спора о жестокости.

Посидел бы он за столом, послушал…

Что сказал бы?

О чем при этом вспоминал бы и о чем думал?

О том, что прочитал тогда, на железнодорожном разъезде, в глазах только-только крещенного огнем Василия?

Или о своем последнем в жизни бое, о той последней атаке, когда — пусть и не в первый раз, но с одинаково острой болью — видел, как падали в мокрый снег его товарищи?

А возможно, о таких же, какие видел и я, бомбежках?

И еще — о сыне Аввакумова?

И об Утке, измывавшемся над лошадью?

И наверное, зашелся бы непроходящей душевной болью, вспомнив такую обидно нескладную судьбу своего друга Павлантия…

И сказал бы, обведя нас карим, с невозвратной грустью, взглядом:

— Жестокость?.. По-моему, ее, как глину, замешивают дурные люди в дурных душах. А зачинают, само собой, в своих собственных. Думают, кирпич выйдет, и что-то построят с того кирпича… А кирпич-то получается такой, что, как ни ладь, рушится все. Да еще давит собой других… которые не причастные к тому вовсе…